За пределами ведомых нам полей

А затем Дансени взялся за то, что чрезвычайно раздражало Толкина: он соединил Волшебную Страну и современную Англию напрямую. Чуть раньше этот прием применил Уэллс: классические рассказы «Волшебная лавка» (1903) и «Дверь в стене» (1906) наверняка были памятны Дансени. Но в сборниках «Рассказы сновидца» (1910), «Книга чудес» (1912) и «Последняя книга чудес» (1916) иной мир не столько вторгается в английскую жизнь, сколько дополняет и отражает ее. Для обитателей сказочного Багдада в «Повести о Лондоне» волшебной страной оказывается именно Англия («Есть у них река именем Темза, и вверх по ней идут корабли под фиолетовыми парусами, что везут фимиам для жаровен, окуривающих улицы…»). «Пегана» говорила о мире, который существует; сновидческие и чудесные рассказы воплощают томление по недостижимому, а может, и сгинувшему навеки, как далекий град Бетмура.

Ярче всего тоска эта проявилась в двух классических рассказах 1910-х годов.

«Каркассон» повествует о походе к городу, добраться до которого невозможно (ибо грань миров перейти нельзя). Родился этот рассказ из строки, которую писатель то ли прочитал, то ли выдумал: «Но он – он так никогда и не добрался до Каркассона»[132]. Борхес, прочитав новеллу, причислил Дансени к предшественникам Кафки, герои которого тоже не могут войти во Врата Закона или в Замок. Но если герои Кафки стремятся постичь некую высшую инстанцию – достучаться до небес, в конечном счете, – то герои Дансени одержимы стремлением победить время и увидеть небывалое: вертикальный путь, дорога к трансцендентному для них не важны, да, пожалуй, и не существуют. Дансени – эстет, а не моралист.

А второй рассказ – это «Чудесное окно», едва ли не единственная из историй «Книги чудес», которая насыщена эмоциями. У лондонского бродяги можно купить окно в сказочную страну; сквозь стекло виден Голод Золотых Драконов, названный так в честь его флага. Открыть окно невозможно – однако можно разбить его, и одной этой жертвой спасти город от захватчиков. Золотые Драконы снова трепещут на ветру, но ты их более никогда не увидишь: по ту сторону рамы – только голая стена. Впервые герою Дансени даровано счастье прикоснуться к волшебству, более того – изменить ход событий в волшебной стране.

В «Книге чудес» Дансени следует почтенной английской традиции, которой многие следуют по сей день, а многие (как Толкин) отвергают категорически, считая разрушительной. Это традиция рефлексирующей сказки – назовем ее так. Сказки, которая знает, что она сказка, и постоянно напоминает об этом читателю: излюбленный постмодернистский прием (вспомним «Плоский мир» и «Шрека»), но возникший куда как давно.

В 1785 году Гораций Уолпол (тот самый основоположник готического романа) выпустил тиражом в шесть экземпляров невероятные «Иероглифические сказки». «Жил некогда король, и были у него три дочери – то есть их было бы три, но как-то так получилось, что старшая не родилась. Она была необычайно красива, весьма умна и в совершенстве говорила по-французски, как признавали все авторы той эпохи, хотя ни один из них не утверждал, что она и вправду существовала. Можно с уверенностью сказать, что две оставшиеся были далеко не красавицы: средняя принцесса говорила с сильным йоркширским акцентом, а у младшей были плохие зубы и всего одна нога, вследствие чего танцевала она прескверно».

Эстафету принял Эндрю Лэнг со своим «Принцем Зазнайо» (1889), о котором уже шла речь в одной из статей цикла, – а затем явился Дансени, циник с неуемной фантазией. Едва ли не все рассказы из «Книги чудес» (имеющей подзаголовок «Летопись приключеньиц на Краю Мира») строятся на одном, чрезвычайно действенном приеме. Читатель не знает, будет ли работать в каждом случае логика сказки или мрачная логика «подлинного» мира мрачного волшебства.

«– А Нута они поймали? – спросишь ты меня, о милый читатель.

– Нет, что ты, дитя мое (ибо подобный вопрос любому покажется детским). Нута не поймать никому и никогда» («О том, как Нут задумал испытать свою ловкость на гнолах»).