За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии

Когда царская армия продвинулась на юг и запад от Ташкента на территорию Бухарского эмирата, российские офицеры начали аналогичные переговоры и там. Они поклялись защищать религию всех, кто подчинится царю. Жителям Самарканда они пообещали «мир и покой» в обмен на капитуляцию. Такие командиры, как генерал-майор А. К. Абрамов, провозглашали восстановление более справедливого исламского порядка, конец междоусобным войнам и правлению развращенных деспотов, которые, по его словам, нарушали даже законы собственной религии.

Когда царские войска подошли к Карши, городу к юго-западу от Самарканда, Абрамов снова применил эту стратегию. Он достиг соглашения с бухарским эмиром, но встретил сопротивление со стороны сына эмира – наместника Карши. В октябре 1868 г. Абрамов напомнил жителям осажденного района, что непокорный наместник забыл «Бога и учение своего Великого Пророка Магомета», выступив против собственного отца. Он обращался к населению, чтобы принудить наместника подчиниться отцу и русским, не проливая больше «мусульманской крови», и предупреждал: «Пускай народ помнит, что нет от Бога благословения и счастья тому народу, который довел себя до того, что брат поднял руку на брата, а сын на отца»[378].

Как и договоры Черняева с религиозными учеными Ташкента, абрамовские наставления о Пророке играли роль, выходившую за рамки дипломатической риторики. Представители мусульманской элиты вроде Мухаммада Салиха ожидали, что новые правители будут исполнять свои обещания. Это видно по тому вниманию, которое ташкентский хронист уделил этим переговорам. Но имперские источники склонны представлять эти контакты в ином свете, преуменьшая роль обещаний взаимных уступок в царских декларациях.

Благодаря этой последней точке зрения осталось неясным, до какой степени обязательства по части религии определяли контуры российского имперского строительства в Центральной Азии. В исторических исследованиях царской экспансии в основном преобладал образ России, диктующей условия завоевания благодаря своему превосходству. Сами участники военных кампаний верили в историческую неизбежность этого начинания – распространения европейской «цивилизации» и «прогресса» в Азию, стагнирующую под двойным бременем «варварства» и «отсталости». Более поздние рассказы воспроизводили основные особенности этого нарратива. Советские историки оценивали царское правление в регионе то как «прогрессивный», то как «реакционный» феномен в зависимости от меняющихся идеологических течений. Но подобно своим коллегам на Западе, они были склонны уделять внимание социальным и экономическим трансформациям, инициированным имперским центром. Интеграция в имперские рынки, появление городов европейского облика, введение железных дорог, распространение хлопководства и поддерживаемая государством славянская колонизация – все это занимало видное место в их исследованиях.

Однако историки не сходились в оценке масштаба перемен. Они доказывали, что, несмотря на появление локомотива и русской школы, российское государство в Центральной Азии оставалось слабым. Правительственные учреждения в основном оставались в границах новых городских центров, выросших из военных поселений по соседству с городами коренного населения. За пределами этих административных форпостов царская власть покрывала тонким слоем территорию площадью почти 1,3 миллиона квадратных километров с населением около 6 миллионов человек. На рубеже веков на одного государственного чиновника приходилось более 117 горожан и 2112 крестьян – соответственно в два и в три раза больше, чем по империи в целом. В 1910 г. в Ферганском регионе обитало почти 2 миллиона жителей, которыми управляли всего 58 чиновников, включая двух переводчиков[379].

Учитывая ограниченные возможности государственных учреждений, историки отметили слабое влияние царской администрации на разнообразные сообщества региона. Разумеется, они признают, что государство играло, хотя не всегда прямо, ключевую роль в инициативах социальных и экономических преобразований. Режим сходным образом влиял на оседлые и кочевые народы, особенно тем, что упрощал колонизацию и распространял торговлю и земледелие. Но многие из этих же авторов заключают, что если не считать процесса роста небольшой купеческой элиты, значительные социальные и культурные изменения произошли только при советской власти, и только с приходом сталинской «революции сверху». С данной точки зрения эти общины по-прежнему представляли собой «отдельный мир», обособленный от имперской и затем советской России. Избегание и сопротивление были наиболее последовательными реакциями коренных жителей на имперскую власть[380].