За родом род

— Это чего у тебя?

Борис не хотел признаваться, что это материя для пеленок, потому и ответил невнятно:

— Да та-ак.

Тем не менее Миша сказал, поощряюще улыбаясь:

— Понятно! Без этого тоже нельзя. Иногда надо баловать их.

Бровь у Бориса вывело кверху.

— Кого?

— Бабешек-то наших, — дал пояснение Миша и благодарно заухмылялся, испытав охотку поговорить. — На свою не пожалуюсь! Знал, кого брать! Не жена, а держава! Да и твоя не худа. Скоро, поди-ко наследника принесет?

Борис поугрюмел:

— Скоро, черт побери.

Изумился Федотов:

— Что ли, не рад?

Борис прибавил машине скорость, нажал до предела на газ. Выщелкнув нишу, достал из нее пачку скомканных сигарет. Закурил. Лоб его от прорезавших кожу морщин и белесого снопика дыма сделался низким и затаенным.

— С каких радостей быть довольным?

Машину чуть вынесло за дорогу, переднее левое колесо, срезая бровку сугроба, не сразу вернулось в колею. А когда возвратилось, Борис обругал про себя гололед и вписался в кривую последнего поворота, за которым сквозь редкие елки проступали строения Митинского моста.

— Полегче-е! — прикрикнул Федотов и удивился, когда машину от бешеного разгона понесло не вперед, а по кругу, точно кто-то ей дал крутого вертка, и она, развернувшись, вдруг побежала назад, устремляясь к заснеженному обрыву.

Помешала куртина молоденьких елок, в которую ЗИЛ и врезался задним бортом, соскочив с трехметрового косогора. Федотов выскочил первым. Борис задержался, с трудом выбираясь из-за руля, которым, кажется, он надломил себе нижние ребра.

— Можешь ли?! — утопая в снегу, Миша подался к шоферу. Помог ему выйти из сломанной дверцы, поставил, как деревянную куклу, возле коряги и осмотрел его с видом врача, который вот-вот поставит ему диагноз.

— Могу, — прохрипел Борис и разоренным взглядом окинул машину. Та стояла с опасным наклоном к реке. Задний борт был раздавлен. Боковые — целы, однако они ухранили лишь пару мешков с перловой крупой. А все остальное — ящики водки, кули с макаронами и консервы — валялось в снегу. Пахло расплесканной водкой. Борис потащился было к ящикам и бутылкам — понять, как велик получился разор. Но грудь обнесло рваной болью, и он пошатнулся.

Миша его поддержал, пошел было с ним, верней, потоптался в снегу. Да Борис мешковато обвис, и Федотов, взяв его на руки, как большого ребенка, жарко пышкая, выбрался на угор. Потом спустился за мешком с макаронами. Посадил пострадавшего на мешок. И стал думать: «За что ему взяться вначале?» То ли поднять с подугорья товар, то ли пойти с шофером в поселок? Решив, что товар не денется никуда, он наклонился к Борису, пытаясь его загрузить себе на плечо и унести таким способом до медпункта. Однако шофер замахал рукавами фуфайки:

— Не! Я останусь. Я посижу. Такое дело, — кивнул в подугорье, — нельзя без присмотра. Поди! Пусть посылают машину. А я покуда покараулю.

Повыковыривав из ботинок попавший в них снег, Федотов тяжелой прибежкой пустился в Митинский Мост. Борис глядел вдогонку ему. Глядел как на верного человека, который его не оставит, вернется сюда и возьмет на себя заботу о том, как вытащить товар и машину.

«Бутылок двадцать, поди, раскололось, — думал Борис, утешая себя. — Это еще ничего. Рублей на сто тридцать. На книжке около пятисот. Хватит. А машину сделаю сам. Чего у нее? Задний борт заменить. Дверцу поправить. Да вон лобовое стекло дало две трещины, — стало быть, вставим другое…»

Борис, опираясь ладонями о мешок, попытался подняться. Да полоснуло в груди. Лучше, значит, не шевелиться.

Висевшая над Волошкой голубизна чуть подернулась сероватым и стала робко сжиматься. День умирал. С еловых ветвей пошли ниспадать предвечерние тени. Подуло ветром, и в нем смешалась запахи талого снега и спирта.

Сквозь чащицу хвойных мутовок пробились теплые выплески света — в поселке вздували огни. Они обещали отдых, уют и семейное маленькое застолье. Борис улыбнулся и тут разобрал приближавшийся говор мотора. Почему-то он шел не слева, где расположен поселок, а справа, где находилась развилка дорог, убегавших сквозь ельник к районному центру и лесосеке.

Рабочий автобус! В нем лесорубы с участка. Едут домой. Борис поднял руку. Автобус остановился.

Борис приготовился выдержать боль, с какой сейчас его подымут и, посадив аккуратно в машину, моментом доставят в фельдшерский пункт.

Но почему-то к нему не спешили. Дверца автобуса скорготала от выходивших один за другим лесорубов, одетых в подшлемники и фуфайки. Борис насчитал двадцать пять человек. Шофер Иван Наволоцкий — двадцать шестой. Тут и дорожный мастер Володя Расков. Тут и Колька Дьячков, тот самый юнец, с кем Борис по осени чуть не разодрался. Тут и Шура Щуровский, веселый до наглости холостяк, без царя в голове, кто никого не стеснялся и не боялся.