За родом род

«Куда они? — подивился шофер: лесорубы шли не к нему, а к месту аварии под обрывом. Глаза у Бориса приоживились, выплеснув тихую благодарность. Сейчас они всей артелью возьмут, пока не стемнело, разбросанный груз; соберут до последней бутылки всю водку, все восемь мешков с макаронами и крупой, все консервы с сардинами и салакой и за один-два подъема вынесут вверх. «Есть еще добрые люди, — думал Борис, вертя головой, как осутуленный филин на елке. — Кто, интересно, их надоумил? Неужто Расков? Вроде и парень-то тихий. А на. Умеет…»

Насторожило Бориса то, что добрые люди назад не спешили. Чего они там? Ага! В руках у них колотые бутылки. Достают из снега, сдувают стеклянную пыль и с опаскою пьют, осторожно следя, чтоб со дна вслед за водкой не тронулся острый осколок. На губах у Бориса похвальное слово: «А чего! Чем добру пропадать. Пусть лакают. Все больше пользы».

Вскоре Борис подзамерз. Мороз хоть и слабый, а брал в ледяные ладошки все его тело.

— Побыстрее нельзя? — крикнул и резко согнулся, будто ударил кто в поддыхало. Он поудобнее повернулся. В висках закололо, как от еловых иголок, и оскорбленно высветились глаза, уставясь на мужиков, которые, точно живые коряги, ползали по сугробам и, находя в них бутылки, жадно прятали в валенки и карманы.

Растерялся Борис. Душу его защемило. Он возмущенно тряхнул руками.

— Это не ваше! — швырнул вниз измученный голос. — Куда забираете? Совесть надо иметь!

Кто-то упал, запнувшись за ящик. Кто-то, целясь по елке, трахнул в нее зазвеневшей бутылкой. Кто-то услышал голос Бориса и рассмеялся.

И тут он вспомнил про мастера. Где он там потерялся? И почему допускает грабеж? Рассердился Борис.

— Э-э, Расков! Ты-то чего там глядишь?!

Мастер, видимо, понял, что дело зашло далеко, и поэтому сразу же отозвался.

— Пора по домам, — сказал мужикам. Но сказал невнятно и кисло, как хлебая овсяный кисель.

Мужики с удовольствием рассмеялись:

— Успеем!

Борис окунул руки в снег. Выходит, теперь ему надо платить не за двадцать расколотых поллитровок, а за все до единой, какие он вез. Семнадцать ящиков водки. Сколько останется? Да нисколько. Он посмотрел сквозь сумерки в подугорье. Все-то там разворочено. Будто прошел окаянный Мамай. Если чего и останется — будет растоптано, пролито и разбито.

Вынув руки из снега, он стал их тщательно вытирать о маслянистые полы фуфайки. Вытер, погрел возле рта, надышав на них островками тепла, и уперся взглядом в надречные елки. Возмущения не было. Непонятно, куда: оно и девалось, опустошив его. В грудь вошло ощущение примиренности с произволом, и стало Борису на всех и на все наплевать.

И в эту минуту, глуша мотором пьяный балдеж, подъехал на стареньком автокране взволнованный Миша. Спрыгнул с подножки — и сразу к Борису. Борис объяснил, что здесь было и что происходит.

Лицо у Федотова потемнело. Стало стыдно за мужиков, налетевших как воронье. Повернув бревнистую шею, он посмотрел на них сверху вниз с неодобрением и досадой.

— Ползают, ровно воши, — сказал в пространство. — А воши и есть! У парня беда. А они к ней, что тебе к сладкому, прилепились. У-у, сосуны!

Сшибая ботинками снег, Миша прошелся по берегу, взъерепенившийся и злой, как кабан, которого рассердили. Остановился. И, вскинув руку, властно пообещал:

— Я вас все-таки подыму! Хватит ползать, как паразиты! Людьми были, людьми будьте! — И поспешил к автокрану. Забрался туда, врубил передачу и, отогнав машину метров на тридцать, поставил ее на дорожный уклон, чтобы фары смотрели на подугорье.

— Готово! — крикнул, включая свет, который брызнул белой рекой, затопляя избитый следами склон с пестревшими там и сям полупьяными ползунами.

Послышались крики, угрозы и матюки. Однако свет, ослепляя глаза, заставил опомниться мужиков. Отяжелев от бутылок, потные, на заплетающихся ногах, они полезли медленно на угор.

Двадцать шесть мужиков. Все знакомые. Один за другим они выбрались на дорогу. С громким пышканьем, точно после тяжелой работы, двинулись было к автобусной дверце. Но Миша встал к ней спиной, загородив им дорогу.

— Успеете, — хмуро сказал. — Сперва от бутылок ослободитесь.

Лесорубы сбились в лохматую кучу, того и гляди создадут толкотню и Федотов в ней затеряется, как в деревьях.

— Не возникай! — посоветовали ему.

Федотов вытянул руку.

— Ставьте туда! — показал на Бориса, сидевшего филином на мешке.

— А ежели не-е?

— Тогда вы его под статью подведете!

Мужики загудели, как осы около пузыря:

— Какую еще статью?!

— Ставьте! — потребовал Миша.

Мужики задвигались, завздыхали. Кто-то уже наклонился, пихая руку за голенище. И вдруг откуда-то из-за спины взвился задорный, с нахальною ноткою, голос:

— Чего, ребята, разели гляделки! Пехай его в яму! Смеле-ей!

Совет был рассчитан на пьяных людей, что — кто-то из них взопалится, подымет руку — тут и пойдет! И придется Федотову или лететь в измолотый снег под обрыв, где разбитые ящики и машина, или, взяв ноги в руки, ретиво бежать, спасаясь от произвола.

Однако никто на голос не отозвался. И стало тихо. До страшного тихо.