За рубежом и на Москве

— Что, али чем опечален? — спросил, поздоровавшись с ним, Андрей Романович.

— Будешь печальным, — ответил тот. — И не думал не гадал, что в такую кашу попаду когда-нибудь. Слышь, царь посылает меня с посольством в зарубежные земли: в Гишпанию да к французскому королю по его великому, царёву делу.

— Вот напасть-то! — хлопнув руками о полы, воскликнул Андрей Романович. — А я было к тебе сватом: отдай свою Настасью за моего Романа.

— Ну? — радостно воскликнул Потёмкин. — Вот как сладилось. Только как же теперь-то?.. Свадьбу-то играть некогда: царь велит не мешкая ехать в посольстве, потому дело спешное…

— Уж и не знаю как, — безнадёжно разводя руками, сказал Андрей Романович. — Как же так: стало быть, и делу нашему крышка тут будет?

— Не крышка, Андрей Романович, а задержка маленькая выйдет. Пока не вернусь из-за рубежа, ничего поделать нельзя.

Андрей Романович грустно поник головой: судьба и тут преследовала их.

— Только как же быть с Романом-то? — озабоченно сказал Потёмкин.

Ему очень не хотелось, чтобы добытый с таким трудом жених дочери ушёл из его рук. А тут приходилось уезжать на долгое время, может быть, на год или два. Кто знает, что может в это время случиться. Быть может, Яглины найдут себе какого-нибудь другого, нового «милостивца» и обойдутся без него. Тогда прощай жених для Настасьи!

И стал он думать, как бы устранить это препятствие.

«А… Надумал!» — наконец мысленно воскликнул он, вспомнив про что-то, и обратился к Яглину:

— А что, Андрей Романович, ведь, кажись, твой Роман знает язык немцев?

— Как же! Завёлся у него в Немецкой слободе дружок один, сын лекаря Мануила. Ну, пока мы этот год в Москве жили, он частенько ходил в слободу, там и навострился по-немецки говорить, латинский язык выучился читать. Я не запрещал, греховного тут ничего не видя: пусть, мол, его забавляется, коли это ему нравится.

— Ну, вот, вот!.. — воскликнул обрадованный Потёмкин. — Такого нам и надо в посольстве. Толмачом быть он годится. Отпускай его, Андрей Романович, с нами.

— Кого? Куда? — спросил ничего не понявший Яглин.

— Да твоего Романа с нами, за рубеж. Будет он при посольстве состоять.

— Романа? За рубеж? Да что с тобою, Пётр Иванович! Как же это я единственного сына пущу от себя бог знает куда? Нет, нет! На это нет моего согласья.

— Да ты пойми, Андрей Романович, ведь это ему же лучше. Узнает про него царь, что он в посольстве толмачом состоял, посадит его в Посольский приказ. Подумай, какой он человек-то будет! А уж я для своего зятя разве не похлопочу?

— Так-то так, а всё-таки — за рубеж… Это ведь только сказать легко…

— А что он здесь-то с тобою станет делать? Объедать тебя только. А там, в посольстве-то, ему и кормы пойдут, и государево жалованье. А до моего ведь приезда дело твоё не двинется. Стало быть, он здесь бесполезен будет…

Долго колебался Яглин. Роман же, напротив, был рад побывать в чужих странах и посмотреть там на разные диковинки, про которые ему немало рассказывали немцы из Немецкой слободы.

Как ни не хотелось Андрею Романовичу, но наконец он сдался на доводы Потёмкина и со слезами на глазах простился с сыном, отпуская его за рубеж, в далёкие страны.

XV

Всё это припомнилось Яглину, лежавшему на своей постели в верхней комнате гостиницы в Байоне и никак не могшему уснуть.

Тоска стала одолевать его на чужбине. Скорее бы на родину, поскорее покончить с тем делом, ради которого он поехал за рубеж, покинул родимые поля и степи и Москву златоверхую.

Невольно пред его глазами встали вдруг два образа: некрасивой, злой дочери Потёмкина, его суженой и будущей жены, и «гишпанки» с её обворожительным лицом, смелой улыбкой, заразительным смехом и свободой в обращении. Он сравнивал про себя этих двух женщин и невольно отдавал предпочтение чужеземке.

«Куда нашим московским до них! — думал про себя Роман Андреевич. — У этих жизни хоть отбавляй, а у наших все терема вытравили. Все по указу да по обычаю живут. Ни шага ступить, ни слова свободно сказать не могут. Точно путами связаны…»

Он перевернулся на другой бок, чтобы забыться и заснуть, но напрасно старался сделать это. На городской башне давно уже пробили полночь, а Яглин всё ещё не спал.

«Нет, видно, не заснуть!» — решил наконец он и встал со своей жёсткой постели, которую ему заменял привезённый ещё из Москвы войлок, постланный прямо на пол.

Тихо спустившись по лестнице, он вышел на улицу и медленно пошёл по ней.

Ночь была светлая, лунная. На улице не было почти никого; изредка лишь попадались какой-нибудь запоздалый пешеход, по всей вероятности ночной гуляка, или всадники, составлявшие ночной патруль. Они окликивали одиноко идущего Яглина и, узнав, что он прибыл в Байону с посольством, проезжали дальше.

Яглин дошёл до самого конца города. Здесь дома были уже реже, окружены садами и представляли собою как бы маленькие усадьбы.

Вдруг до его ушей донёсся какой-то разговор. Роман невольно остановился и огляделся кругом.