За спиною прошлого…

Свежее, непривычное подле, утеряло вмиг свою оскомину, и тут же, будто бы в награду, на самом виду сделалось видно податливое и тугое, лакричное тело слизня, что сминая простынь травы, потягивался томно со сна. Выпачканные в песке у ног, копошились, как вывалянные в сахаре, мармеладные улитки. Благопристойные с носа до упрятанного в раковину хвоста, они степенно обмазывали пирог клумбы слизью, словно яичным белком.

Вальяжно развалившись в печи распалившегося от солнца дня, цветастый пирог обещал быть готовым не позже заката, к вечернему чаю, где «все будут непременно»! И напившиеся сладкого божьи коровки, что уснут беззаботно на тёплом фарфоре блюдец, и переевший мучного осоловелый поползень, и юный дрозд, что взобравшись повыше и прикрыв от неловкости глаза, совершенно обязательно споёт некий, неписанный никем гимн, во славу знамени заката, спускающегося с древка неба.

И после всенепременно отыщется один, который воскликнет:

– Ах, что это было за пение, – а другой… промолчит ему в ответ, ибо перечислить всё хорошее, что случается каждый день… Разве это возможно?!

Безделье

Если с неба соскрести немного туч, то позолота солнца осыпется наземь многими ручьями и явит себя миру, а до той поры…

Зябко тропинке в тени куста боярышника. Мокрым пятном чудится она. Ступишь по ней, и, заместо пыли, облако комаров навстречу, – густое, да колкое. Докучливы двукрылые, подлы, жалятся, как остья перьев из подушки. Не отвяжешься от них ибо, даже на бегу отыскивают местечко, где нежнее кожа и ближе, почти что на свету бьётся сердце.

Лоскут платья мака, обронённый им лепесток, зажат промежду пыльных грубых пальцев камней, и видится не иначе, как небрежным мазком акварели, либо бабочки крылом. Тем, что могло остаться от неё после встречи со слётком трясогузки. А тот-то, тот, – сам едва ли не впервые позабыл надеть пуховые ползунки из серой фланельки, но выхаживает уже подле пруда с важностию городового, в тщете ухватить летящих мимо жуков поперёк живота… ( Да на лавку клюва их и, сечь, негодников!) Ох уж, так раздухарится малец, на всех свысока глядючи, что оступится с берега в воду, туда, где самая глубина. Хорошо, коли выпадет задержаться на роскошных эполетах кубышки, а той окажется недосуг лишний раз повести плечиком-то, иначе б… Ну, – дело прошлое. Выбрался щенок трясогузки на бережок, и долго выжимал воду из перьев, пропустив тех, кто так, сам по себе летел мимо, а кто б и прямо ему в рот. Не по дурости, но по злобе судьбы .

Серая тень от куста боярышника спряталась у него за спиной. В косы его ветвей, без спросу, татем, сам собой приплёлся хмель. Крепко держится, куда до него репьям да шиповнику. Говорят, – имеется и от него польза, да яду много. Вот и думай, – подступиться, аль оставить всё так, как есть. Глядишь, пойдёт кто мимо, да и сделает, коли будет в том нужда, а самим-то… почто руки марать… не к чему.

Думка

Распахнула дорога душегрейку на меху из скошенных одуванчиков. Жарко ей. Не опасается подхватить простудную хворобу. Всякий, кто ступит на проторённый ею путь, разглядит, есть ли что у дороги за душой, али нет, да, как почувствует, какова она, – податлива, да мягка, – нет-нет, и потопчется на сердце. Долго оно, измятое, саднит после, но как отойдёт, вновь примется прислушиваться и присматриваться дорога, – не идёт ли кто, и каков он есть.

Поутру она дремлет под пуховым платком тумана, в полдень, коли сморит её зной, обернёт голову золотистым шарфом пыли и мечтает в полузабытьи. Об дожде, о виданной прежде морской волне… Да так живо воображает она, что, приглядись кто со стороны, заметит над дорогою: то ли рябь на воде, то ли закатное мерцание солёной пены.

Ноет ветер, тугое рыхлое вымя облака выскальзывает из-под его неловких от холода пальцев, и разлетаются брызги во все стороны. куда угодно, кроме дощатого ведра у колодца. Да и как в него попасть без сноровки… Не на то сподоблен ветер. Ему впору куда как большая забота, – управляться с сушей да сушью, в сливки сбивать облака, мешаться в промысел, а когда и лес валить. Да хорошо, коль оно надобно кому, но ежели из скверны плотской, либо духовной, то другим, как себе во вред.

Бывает, опостылеет ветру по чужой-то воле, на побегушках, жизнь мыкать, опечалится он, да как встанет на той дороге, сделает круг-другой на месте, завьюжит дорожная пыль подле него, задумается тож. А об чём? Так думка-то, она, коли есть, у каждого – своя.

Авось

День разыгрывал гаммы на стамине горизонта. Выходило не то, чтобы очень уж красиво, но довольно прилично. Все эти постукивания круглыми пальчиками, прямая осанка и покачивание в патетические минуты, схожее с тем, как доверчиво льнёт к земле берёза на ветру, так впечатлили рассвет, что, в качестве платы за довольство и увеселение, он, не иначе как от своих щедрот, расплатился со днём звонкой золотой монетой солнца.

– Заслужил! Одобряю! – Сказал рассвет, покровительственно похлопав день по плечу.