За спиною прошлого…

Восстав поутру с неизменной головной болью, сотворив мину озабоченности на лице, я отдаю распоряжения по дому и службе, совершая всё с усердием, тщанием и важностию, но не от того, что чересчур трудолюбив. Мне хочется утомиться так, чтобы хотя раз оказавшись с собой наедине, не испытывать тревоги и уныния, но закрыв ввечеру глаза, заснуть с улыбкой на устах, не разгрызая подушки до чехла и перьев.

Любой из нас – дитя. Капризное, избалованное, либо послушное чересчур, – и в каждом говорит страх: не так сделать, сказать не то, взглянуть не туда. Оттого-то бедуют молча люди, спешат пролистать скорее книгу бытия, рассчитывая на то, что всё самое интересное именно там. А, раскрыв последнюю страницу, чувствуют себя обманутыми, и в замешательстве бессилия оглядываются назад… да только и там уже пустое, ничто55. И не развернуть вспять, не прочесть заново: со вниманием и радением, с радостью о каждом дыхании, как трактует про то сама жизнь.

Виноградный сок

Сердца виноградных листьев располагают к себе на просвет, не столько изумрудным своим сиянием, но упорством, что в каждой их прожилке.

Им без него никак. Угроза ненастья, неурядицы и условности места, в которое занесла их судьба, где приходится обустраивать отличный от прочих уголок, с навязанной Провидением привычкой жить там, где вышло, с тем, что привнесено изначально в этот мир. Дабы не опростить факт своего появления на свет. Вот оно – то самое «не напрасно», мимо которого не пройти…

И далее, – в поисках верных путей, ошибаясь многократно, отыскать лазейку, что не помимо собственной совести, но противу нарочно устроенных ей преград, и получить, наконец, хотя малую часть причитающейся по праву рождения ласки от солнца. А там уж, коли сложится всё, то – данью за упорство, – лёгкий, едва заметный пух будущих гроздей, трогательный столь, что остережёшься лишний раз не то, что тронуть – мимо пройти.

Усы винограда ползут по оконному стеклу на манер улитки, заглядывая в дом сияющими глазами капель дождя или росы. Верного взора навстречу взыскуют они, и людей верных, как любой из нас.

…Маленькими глотками, не пролив ни капли мимо, я пью виноградный сок. Сбережённый в нём солнечный свет озаряет изнутри не просто так, но с тем, чтобы наполнить слова смыслом, без которых они напрасны и пусты.

Хитрый план

Неведомо отчего, но одно из самых ярких воспоминаний раннего детства – рассказ деда, повторённый им многократно в самые неподходящие для того минуты. Собственно, и не рассказ даже, а так, присказка, портившая всякое мгновение удовольствия, которому сопутствовала.

Стоило, мне. к примеру, устроиться на подоконнике с плошкой, полной пенок малинового варенья, от бабушкиных щедрот, как появлялся ниоткуда дед, и с хитрой усмешкой, обращаясь то ли к оконной раме, то ли к Петру Петровичу, нашему петуху, стерегущему подолы своих клуш56 от соседского собрата, сообщал:

– А вот я-то, когда ещё мальцом был, иду однажды на кладбище, где перед входом арка, каковая бывает и при каждом увеселительном парке, так надпись там такая… смешна-а-ая! – «Всяк, да вознесется в своя время»! Во, как!

Я переводил взгляд с деда на плошку с пенками. Ожидаемая сладость на языке уже не манила меня боле, а пенки казались неприятными, даже омерзительными… скользкими и липкими. Подхвативши плошку, я собирался вернуть её бабушке, но дед останавливал меня, и со словами: «Обожди-ка, я сам…» – уносил посудину за печку, откуда вскоре раздавалось его звонкое, вследствие щербатости, причмокивание.

Точно то же бывало со сладкими пирогами, пирожками и с холодными ломтями овсяного киселю, облитыми патокой.

Услыхав присказку впервые, я доверчиво спросил деда, про что это она.

– Да как же это?! – Деланно изумился моему невежеству дед. – Так про то, что помрём мы все!

– Как это?! – Ужаснулся я, и рыданиями свело мои губы на стороны. Бабуля, конечно, тут же подхватила меня на руки, да принялась успокаивать: мол, – все, может, когда и помрут, но только не я, а к деду коршуном про то, – чего это он дитя пугать вздумал. Только дед, помнится, не стушевался тогда под укорами бабули, а строго так, грустно сказал ей:

– Пусть знает, да не привыкает ко мне, чтоб горько не было после, как помру.

И, удивительное дело… Годы спустя, выходя с погоста, на котором мы с бабушкой оставили деда, поселившегося там навечно рядом с родителями, прадедом и прабабкой, я не чувствовал какой-то особенной горечи. Только очень хотелось …съесть чего-нибудь … Сладкого, что ли?

Устыдившись своего желания, я боролся с ним по всё время, пока шли поминки, но уже дома, выпросив у бабушки малинового варенья, принялся черпать его прямо так, из банки, привалившись спиной к ещё тёплой печке.

Горючие, едкие, солёные слёзы падали мне в ложку, и я глотал их, вперемешку с пропитанными сахаром ягодами, подвывая тихонько, как кутёнок:

– Деда-а-а, де-е-да-а…

Ошибся он трохи, не сработал его хитрый план, ну – никак.

А бывало ли это когда-нибудь…

I