За спиною прошлого…

Ведь недаром маки, отвлекая праздный интерес на себя, трясли юбками, подставляя их ветру. Знали они цену людям, и жаль, что не обманулись, прискорбно, что не ошибались зря…

Слизень

– Что это там такое в траве, с милыми аккуратными рожками? Улитка?

– Почти. Слизень51.

– Слизняк?! Фу!

– А почто так?

– Скользкий…

– Так и среди людей есть таковые, сколь угодно!

– Про них не видно!

– Ну, оно, конечно: сюртук, лосины со штрипками, обхождение…

– Вот именно!

– Те плутуют с вами, сударыня, а слизень-то, он весь на виду, каковой есть!

Оседлав норовистого коня собственного мнения, отгородившись от окружающих пылью из-под его копыт, мы рискуем остаться один на один с собой. По силам ли оно, такое-то бремя? Но выдерни мы ногу из стремени, да упади, – и вовсе затопчут… как слизня, который оказался не самонадеян, но честен так, что явил себя миру даже не с открытым забралом, но вовсе без раковины, как без брони. А ведь под её сводами можно было бы рыдать без опаски про несправедливость судьбы к себе.

…Слизень срисовывал утро с вечерней росы, по памяти. Для начала покрыл перламутром камни дорожки, задумался надолго… Тем и завершил своё дело! Ибо в немногих, жемчужного цвету линиях, были: и полдневное марево над дорогой, и свет закатного солнца сквозь очертания березняка, и лунная дорожка, и ажурный подол волны. Всё самое значительное из прекрасного, но доступное ему лишь в воображении…

– …вы полагаете, что у слизня его нет?! А у вас… есть?!

Судьба

Ветер сдувал с дороги путников, как песок, а по небу гнал облака и птиц. Ну… как – птиц, не совсем, так – из простых, из воробьиных, – у коих хвосты на манер раскрытых ножниц. Их же никто не принимает всерьёз, а ежели и крутятся они подле, так за делом, – гонят прочь мух от двери в дом, дабы не смели поперёк да впередь52 хозяев. Опять же – кормятся комарами в сенях, так не за зря ж им дозволяют там гнёзда вить, небось в углу под потолком места не просидят. А что грязи нанесут, ну, дак, на то оне и есть, хозяйки в дому, чтобы блюсти, да мести.

Покудова ласточки стригли-тачали облака к небу, рвался лист клёна из ледяных рук ветра. Но под надзором грозы с её дрожащим от волнения гласом, как не тщись, не миновать судьбы, каковой бы она ни была…

И ведь не осень ещё, зелёный совсем листочек, гибкий, стройный. Матереть бы ему ещё, хлопать в ладоши неловкому полёту птенцов и первому, по наитию, прыжку бельчат из гнезда на ветку. Ан, нет.

Пришпиленный к столешнице земли тонким лезвием молнии, не довелось кленовому листу дожить до золотой своей поры. Сразу – в пепел.

Опережая грозу, тихо подошёл дождь. Помялся слегка, переминаясь с ноги на ногу, всплакнул ни о чём. Шикнул себе под нос, ожегшись о горячий камень, и разом утеряв от того неловкость, принялся так громко шуршать водой, что казалось, будто бы сыплется греча из худого, превышающего обычную меру мешка. Но дальше, по тропинке промеж дубов, дождь ступал, само собой, куда как скромнее. Однако ж в сосняке и вовсе ему было не разгуляться: ибо идти по ржавым иглам, да босиком, та ещё радость.

Морок53 дня помешал свершиться вечерней заре. Её неочевидность утвердилась, едва вершина самого высокого дерева, забрызгав листвою облик луны, словно кляксой, смешалась с ея белилами, растаяла в ней, отчего ночь сделалась мрачной, чем могла бы быть. Особливо, памятуя оставшийся навечно в ушедшем дне резной, да кленовый лист. Сколь радости было писано на его мягкой ладошке, и которая из них сбылась, не ведомо никому. Даже ему…

О жизни (трактат…)

Никто не ожидает подобного от полного усатого гражданина с отполированной временем макушкой, но признаться, я как и в детстве, боюсь засыпать без ночника у изголовья кровати, без свечи на туалетном столике, без лампады под потолком.

– Доброго сна вам, сударь! – Слышу я, и сквозняк затворяющейся двери, ускользает вслед за домохозяйкой, обрушивая лавину изо льда на единственную тропинку, последнюю связь с внешним миром, вытесняя, выдувая последние капли света из моей спальни. Взмывающее с дверной ручки к потолку тепло человеческой руки, изгоняет его прочь и из моего сердца, оставляя одну лишь серость изнывающей от себя самой тоски.

В смятении, я ощущаю, как холодею от ужаса и, оробев вконец, потеряв самоё себя в тенИ тЕми54 тёмных мыслей, от которой устанешь бежать, да так и не сбежишь, принимаюсь беззвучно плакать. Как в детстве, не желая наказания, и вожделея его, ибо только оно в силах отсрочить ужасный миг отхода ко сну

.

Мне совестно не чувствовать в себе воли бороться с испугом, и я рыдаю, вцепившись зубами в подушку. К полуночи она вовсе, совершенно измождена, впрочем, как и я. Увы, но изувеченное объятиями подголовье совсем не похоже на серого от пыли плюшевого медведя, товарища и поверенного детских страхов, что выросли вместе со мной, и теперь их не в силах вместить не то, что спальная комната, но целый мир.