За стеклом

Когда я приехал к нему, спустя несколько дней после этого страшного «марафона», обнаружил темную нетопленую избу и голодную, до одури, собаку Тузика, которая прогрызла сумку, вытащив привезенные мной, сосиски, заглатывая их так, как будто внутри у псины была мощная электромясорубка.

Я осмотрел опустевший дом, не понимая, что произошло. Больше всего меня поразили откосы дверей. Выцветшие обои, светло-зеленого цвета, были все в бурых подтеках, полосах, с кусками висящий плёнки. Я не сразу догадался, что это кровь с обрывками кожи.

Гена жесточайше обморозил руки, пока полз и спал в снегу. И когда все-таки как-то очутился дома, шатаясь от болевого шока и еще не выветрившегося алкоголя, держался за наличники, оставлял на них часть своих ладоней. От ампутации обеих кистей его спасло только то, что хирург в больнице был его знакомым, которому Гена когда-то строил баню. Да, если Гена что-то делал, когда был в завязке, то делал очень хорошо. У него были золотые руки, которых он чуть не лишился.

Кое-как восстановив историю из рассказов деревенских жителей, я поехал в больницу, в ближний областной город.

– Ты уже завтракал? – спросил меня Володя, друг Гены, который взялся меня провожать. Я покачал головой, и мы свернули в магазин.

Позавтракали мы бутылкой водки. Я, будучи «городским», взял в магазине что-то закусить. Володя и его приятель, к которому мы зашли в покосившийся сарай «для трапезы», отказались от закуски.

Давай, ты ж только с поезда! – Володя благородно протянул мне бутылку, хотя я видел, как у него трясутся руки и губы.

Я, было, начал что-то про рюмки и хотя бы одну вилку для закуски, но окинув взглядом висящие на стенах, ржавые круги от пилорамы, большие кривые тиски, истыканные сигаретными бычками, понял, что не стоит развивать тему сервировки.

Я запрокинул бутылку, потом кое-как заел из банки безвкусными консервами, кажется, вылив часть масла на шарф. Но, к тому моменту, мне стало все равно. Зрачки расширились, тело расслабилось, внутри появилось тепло. Сарай, из запущенного, превратился в харазматичный, аутентичный. Володя с приятелем, из деревенских алкоголиков, испортивших свою жизнь, стали выглядеть «братьями, ищущими свой путь и сермяжную правду». Даже отмороженные, почти до ампутации, руки Гены, из тупой трагедии превратились в нечто типа подвига, борьбы за жизнь.

Бутылку мы быстро допили. И, не теряя веселого настроя, в составе трёх «позавтракавших», ввалились в палату гнойного отделения хирургии.

В этой книге я говорил и еще буду говорить о том, как ведёт себя наша память, как даже жуткое прошлое, превращается в увенчанные романтизмом, приключения. У писателей, да и вообще у людей творческих профессий, это происходит с двукратной силой.

Вот и сейчас, когда я это пишу, сцена «больница» представляется мне а-ля военный госпиталь из «Война и Мир». Покалеченные, в грязных бинтах, приторный запах гниющей плоти, смешивающийся с запахами медикаментов и хлорки, десятки глаз, полных разочарования… конечно, по причине вселенской несправедливости и злого рока.

Как например, Гена, который полз по снегу и заснул на морозе. Несправедливость, что он обморозил руки почти что до ампутации… интересно, а что еще должно было произойти в результате совершенных им действий!? Он должен был проснуться на пуховой перине, прекрасным принцем с принцессой рядом!?

Да, это не был госпиталь из «Войны и Мир». И не лечебница из «Пролетая над гнездом Кукушки». Это была захудалая больница небольшого областного города, где повязки меняли раз в несколько дней (в лучшем случае), а из медикаментов, использовались йод и перекись. Люди с бездонными глазами были, в основном, пострадавшими алкоголиками, обмороженными или избитыми.

В начале встречи, Гена вёл себя патетически. Грустно кивал, многозначительно молчал, выражая скорбь по поводу себя, «непутевого». Потом пошли курить, разговорились «как было».

Самым ярким моментом из рассказа Гены, была процедура скобления ему нагноившихся частей рук. И кто не знает, что такое скобление – не дай Бог узнать. Могу сказать только то, что, к счастью, сам знаю только из рассказов, – это приносит дикую боль, страшнейшую из всех видов, боли.

Венцом рассказа Гены был диалог с медсестрой, за пять минут до того, как должна была начаться самая страшная процедура в его жизни:

– Гена, анестезии нет. Потерпишь?

– Дай спирт.

– Тоже нет. И, потом, мы тебе антибиотик вкололи.

– Не трави душу, сестричка, дай два по двести.

– Заплатить есть кому?

– Да, завтра приедут.

– Ладно… закусить только вон… – по рассказам Гены, медсестра выдвинула ящик тумбочки, в котором лежали две слипшиеся конфеты «золотой ключик», почему-то без обёрток. Потом, из шкафа, достала мерный стакан и пузырек с медицинским спиртом.

После такой анестезии, Гена хвалился, что при скоблении, не проронил ни звука. Медсестра, с которой я потом расплачивался за те самые «два по двести», сказала немного другое: Чей-то… да, его крики аж в Нижнем слыхали!