За столбами Мелькарта

Финиковая пальма – священное дерево Танит[56]. Предки Ганнона, отправляясь в дальнее плавание, брали с собой финики, и там, где они селились, поднимались молодые поросли пальм. Веками финиковые пальмы давали людям жизнь, приносили им радость. Финиковые пальмы – это хлеб и вино, одежда и сети для рыбной ловли. Из стволов высохших пальм делались столбы и двери хижин, а крыши покрывались пальмовыми листьями. Финиковая пальма – бессмертие народа Ганнона, бессмертие его предков. Пройдут тысячелетия, бесследно исчезнут финикийские поселения, забудутся их имена, но пальма будет качаться над раскаленными песками, как символ вечной жизни.

Увлеченный своими мыслями, Ганнон не заметил, как с левого борта показались остроносые челны. Малх, подойдя к Ганнону, положил ему руку на плечо. Ганнон вздрогнул.

– Смотри! – кормчий указывал на лодки.

Ганнон внимательно оглядел лодки и высоких белокурых людей, ловко управляющих веслами.

При виде кораблей они стали быстро грести к берегу.

– Боятся нас! – разочарованно протянул Мидаклит. – А как хотелось бы увидать их вблизи и расспросить!

– Гей, укачай тебя волны! – бросил Малх. – В море человек опаснее бури и подводных камней. Кому хочется попасть на невольничий рынок?

– Клянусь Мелькартом, – воскликнул Ганнон, – эти челноки не из дерева!

– Ты прав, суффет, – подтвердил Малх, – они из кожи, натянутой на обручи.

– Надо предложить Большому Совету, – пошутил Ганнон, – делать деньги из дерева, а лодки – из кожи.

Все рассмеялись, представив себе, что вместо привычных кожаных монет в мешочках будут стучать деревяшки.

– Кто же эти отважные люди? – не унимался Мидаклит. – Наверное, рыбаки прибрежных селений.

Малх покачал головой:

– Нет, это жители туманных Эстременид. Туда проложил путь еще Гимилькон.

Ганнон вспомнил каменную плиту в храме Танит. «Почему брат моего отца так много говорит о чудовищах Северных морей и так мало о людях далеких земель Альбиона и Гиберны?[57] Почему он не рассказывает о рудниках, где добывают драгоценное олово и тяжелый свинец? Почему в его отчете так мало сказано о Янтарном береге[58], где прямо в песке находят куски желтого твердого камня? Его называют золотом севера. Как мало мы знаем о море! – думал Ганнон. – Мы окружили Внутреннее море, как лягушки пруд, а за нашими спинами океан. Как он беспределен!»

На корабле

Сильный и ровный ветер шумит в снастях. Уже неделю он дует в корму, и корабли летят, как стая белых лебедей. Океан обрамлен высоким бирюзовым куполом. По нему плывут белоснежные облачка. Словно кто-то поднял и изогнул огромное зеркало, на котором отразились и морская синева и паруса флотилии.

Ганнон охвачен хорошо знакомым чувством движения. Кажется, что крылья вырастают за плечами, голова ясна, мышцы крепки, как медь. Нет ничего на свете, что было бы тебе не под силу.

Ганнон обводит взглядом корабль. Гребцы положили свои обритые головы на борт и дремлют. Другие что-то жуют. Весла подтянуты к борту. Не свистит бич Мастарны. За всех трудится ветер Великого моря. Корабль идет на одних парусах.

На корме, прислонившись спиной к мачте и выставив вперед босые ноги, сидит Саул. На голове у него повязка, скрывающая короткие волосы, – признак недавнего рабства. Полными горстями иудей вынимает из плетеной корзины финики и засовывает их в рот.

Ганнон не может удержаться от улыбки. Он подходит ближе и садится на сверток канатов рядом с Мастарной, играющим своей плетью.

Из группы колонистов выходит невысокий тощий человек. Это горшечник Мисдесс. Ганнон уже знает многих переселенцев по именам, а этого запомнил еще с Карфагена, когда он запоздал на корабль.

– Не позавидую тому, – обращается Мисдесс к Саулу, – кто разделит с тобой кровлю: он погибнет от голода.

– Молчи, горшечное колесо, – невозмутимо произносит толстяк. – Бог, вылепивший меня, отпустил мне вместительное брюхо, а на тебя пожалел глины и насадил на плечи дырявый горшок.

Ропот возмущения прокатился по толпе переселенцев. Ганнон знает, эти люди не любят чужеземцев, неизвестно откуда появившихся на борту «Сына бури». Но Ганнону это чувство чуждо. Мастарна и Саул – пираты. Но разве не был морским разбойником его дед, прославивший род Магонидов? Когда надо, он торговал, а предоставлялась возможность – грабил. Наверное, он был таким же смелым и бесшабашным человеком, как этот иудей Саул. Нет, Ганнон нисколько не жалеет, что взял чужеземцев на корабль. Море – их стихия. В случае опасности они могут оказать немалую помощь. С одним только Ганнон не может примириться: они так бесчеловечно жестоки с гребцами. А ведь новых гребцов в океане не найти. «Надо сказать об этом Мастарне!» – решил Ганнон.

– Друзья, – обратился он к пиратам, – идемте за мной!

Саул вскочил, не забыв, однако, прихватить и корзинку с финиками. Мастарна перекинул плеть за спину и лениво поднялся с канатов.

– Как вам живется у меня на корабле? – спросил Ганнон, когда они остались одни.

– Еда хорошая, а вино… – Иудей причмокнул губами. – Такого не пил и царь Соломон!

– Пахаря кормит плуг, воина – копье, а нас – вот это! – Мастарна взмахнул плетью.