А пока Пушкин спешит навестить родителей, повидаться с братом и сестрой и побывать с визитом у дяди. И мимоходом удивляется тому размаху, с которым москвичи умеют гулять и кутить. 15 сентября он написал в Тригорское Прасковье Александровне о праздновании коронации: «У нас большой народный праздник; версты на три расставлено столов на Девичьем Поле; пироги заготовлены саженями, как дрова; так как пироги эти испечены уже несколько недель назад, то будет трудно их съесть и переварить их, но у почтенной публики будут фонтаны вина, чтобы их смочить; вот – злоба дня. Завтра бал у графини Орловой; огромный манеж превращен в зал; она взяла напрокат бронзы на 40 000 рублей и пригласила тысячу человек».
А новый приятель Пушкина – Михаил Петрович Погодин, историк и литератор, запишет в дневнике: «Завтрак народу нагайками – приехал царь – бросились. Славное движение. Пошел в народ с Соболевским и Мельгуновым. Сцены на горах. Скифы бросились обдирать холст, ломать галереи. Каковы! Куда попрыгали и комедианты – веревки из-под них понадобились. Как били чернь. – Не доставайся никому. Народ ломит дуром. – Обедал у Трубецких. – Там Пушкин, который относился несколько ко мне. – “Жаль, что на этом празднике мало драки, мало движения”. Я ответил, что этому причина белое и красное вино, если бы было русское, то…».
Дядя, Василий Львович, совсем не ревновал племянника к славе. Просвещенный человек XVIII в., он относился к своей поэзии, как к приятному времяпровождению, еще одному способу удивить, посмешить и порадовать друзей, поделиться с ними тем, что трогало, восхищало или веселило его. Может при случае научить чему-то читателей, но последнее совсем не обязательно. Василий Львович не скучный моралист, напротив – гедонист, эпикуреец, в частности – любитель хороших обедов, в московском понимании этого слова. А в Москве любили и умели обедать.
К примеру, москвичам хорошо запомнился обед, который давали 3 марта 1806 г. в Английском клубе в доме князей Гагариных на Страстном бульваре, у Петровских ворот, в честь героя Шенграбенского сражения – князя Петра Ивановича Багратиона. После московского пожара 1812 г. клуба уже не было на старом месте, но москвичи помнили, что стол в тот день накрыли на 300 кувертов, и на нем было «все, что только можно было отыскать лучшего и редчайшего из мяс, рыб, зелени и плодов».
Вяземский вспоминает об обедах, на которых «гостям удобно было петь с Фигаро из оперы Россини: Cito, cito, piano, piano (то есть сыто, сыто, пьяно, пьяно)».
А вот что сам Василий Львович пишет П.А. Вяземскому 20 февраля 1818 г. о щедрости одного из своих московских друзей: «Александр Львович Нарышкин в Москве. На сих днях я провел у него целый вечер; в доме его раздолье – чего хочешь, того просишь. – Песельники, духовая музыка – Лобанова и Медведева пляшут по-русски, Новикова и Баркова – по-цыгански. Шампанское льется рекою – стерлядей ешь как пискарей. Апельсины вместо кедровых орехов, одним словом – разливанное море, и хозяин – настоящий боярин русской. Я полагаю, что так живал в старину Матвеев, родитель Натальи Боярской дочери».
Особенно славилась астраханская стерлядь, недаром Вяземский от ее имени однажды приглашал Пушкина к себе на обед: «Завтра за обедом будет у меня Астраханская стерлядь, которая приглашает племянника его в свои объятия».
Еще одна «парадная» рыба – семга, или озерный лосось, – весьма сытная и сочная рыба с красным мясом и совсем не костлявая. Закуску из свежей семги подавали на мальчишнике Пушкина, перед свадьбой.
Вот как могла выглядеть эта закуска: