За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове

Темно-синее звездное небо сливалось с бескрайней черной морской гладью, и минутами Коста казалось, что катер их несется в безбрежном воздушном океане, и это не белая пена разбегается за кормой, а летят вдогонку легкие белые облака. Прохладный ветерок налетал порывами, влажный и нежный…

— Ваше благородие, отдохнули бы в каюте. Путь-то не близкий! — раздался за спиной Коста негромкий голос.

Он быстро обернулся и увидел перед собой старшего матроса, которого команда, для пущей важности, именовала капитаном.

— Благодарю вас, — отозвался Коста и протянул пожилому матросу руку. — Вы на острове Чечень живете?

— Так точно, ваше благородие! — отчеканил матрос. И вдруг, вглядевшись, воскликнул громко и радостно: — Костя! Вот где бог привел свидеться! — Он бережно обнял его.

Коста не сразу поверил своим глазам:

— Синеоков? Иван Ильич?!

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, все суровее становились их лица. И вдруг разом, смущенно улыбнулись.

— Да… — сказал Синеоков. — Что говорить, не помолодели.

Они не виделись почти десять лет. И в обычной человеческой жизни это срок немалый; а в жизни революционера — огромный. Расставались — Коста, был юношей, горячим, устремленным в будущее, Синеоков — зрелым человеком, полным сил, энергичным и бодрым. И вот встретились. У Коста поблескивали в волосах белые нити, мелкие морщинки разбегались под глазами. А Синеоков — старик. Крепкий еще, а все-таки старик. Волосы поредели и посветлели, глубокие морщины прорезали широкоскулое, коричневое от солнца и ветра лицо. Но в рукопожатии еще таилась сила.

— Какими судьбами здесь, Иван Ильич, дорогой?!

— Одна у нас судьба, Костя, ссыльная. Леля мне писала, что тебя второй раз с родины выслали. А меня без малого восемь лет в Крестах продержали. Думал, но выдержу, сломят. Сколько раз себе слово давал, что коль доживу до свободы и разумом не рехнусь, навек позабуду вольные мысли…

— И сдержал слово?

Синеоков неопределенно усмехнулся.

— Да как сказать… Сослали меня сюда, на погибельный Кавказ. Морская душа все к морю тянет. Вот и нанялся к Любову на его скорлупу. Второй год хожу. Думал, скоротаю жизнь в этом мирном углу, в затишье. А как посмотрел на людские мучения, понял: не будет мне покоя до самой смерти.

Синеоков помолчал и продолжал, понизив голос до шепота:

— Понемногу начинаю тут связи налаживать. Трудненько пока. Слежка. Да и не знают меня здесь.

Он опять замолчал, потом заговорил снова, радуясь встрече и торопясь высказать все, что накопилось на душе.

— Все бы ничего, да за Лелю тревожусь. Давно вестей нет. Спасибо Андукапару, он ее фельдшерскому делу обучил. Она в Питере в больнице работала, ко мне в тюрьму на свидания ходила. И сюда, в ссылку, писала часто. А сейчас вот давно писем нет…

— Андукапар писал мне, что Леля куда-то неожиданно уехала из Питера, даже адреса не оставила.

— Пришлось ей уехать. По отцовой дороге пошла. Сейчас на Севере, в деревне, фельдшерицей служит. Замуж там вышла за доктора, местного. Писала, хороший человек, и думает так же, как мы. Внуком обещала порадовать. Но вот нет от нее вестей. Тревожусь, — повторил он. И, чуть понизив голос, спросил: — А ты-то здесь что делаешь?

— К самому Любову в гости еду! И, пожалуйста: никто не должен знать, что мы с вами знакомы.

— Тяжко у нас, — продолжал Синеоков. — Комары, москиты, мошкара! А жарища! Чистейшая Сахара! Поспал бы ты — на острове не до сна сбудет… А завтра обо всем потолкуем.

Коста и впрямь чувствовал себя очень усталым, едва держался на ногах. И хоть очень не хотелось ему расставаться с другом, он решил спуститься в каюту.

— До завтра, да? — сказал он, прощаясь. — Утром, пораньше, я сам вас найду.

12

Но утром его разбудила отчаянная матросская: ругань.

— Вставай, гнида, прибыли! — кричал один из матросов, за ноги стаскивая купца с мягкого дивана.

— Эй ты, купец-подлец, очнись! — негромко хихикал другой матрос, выливая на голову Любова ковш холодной воды.

— Почему стоим? — спросил Коста.

— Дальше, дружок, некуда, притопали к Чечне-красе, — ответил Синеоков, продолжая тащить Любова из каюты, словно это был мешок с песком.

— Что же вы с ним так грубо, а? — лениво потянувшись, спросил Коста у матросов.

Синеоков незаметно подмигнул Коста.

— А как, барин, прикажете? — откликнулся матрос. — Опять на своих плечах к купчихе его тащить? Эта ведьма до того нас извела — хоть в пучину морскую бросайся. На деле-то она всем вершит, а этот у ней подкаблучник! Намедни бабы с голодухи взбунтовались, пошли любовский дом громить, так она его к ним выпустила — иди, мол, унимай! Он с перепугу наобещал им и сахару, и соли, и маслица, и муки первосортной. И все задаром! А что везет? Собственное брюхо, вином налитое? С этого брюха рыбачий люд сыт не будет. Лопнул бы ты, бурдюк бездонный!

— Потише, Петр Васильевич, — пытался урезонить матроса Синеоков. — Очнется, услышит, неровен час — что тогда?