За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове

— Нет, друг. И воды прохладны, и леса тенисты, только вот люди злы. Заехал я позавчера к нашему атаману Браткову. У него, видите ли, жена и дочь поэзией увлекаются, живого поэта поглядеть пожелали. Много месяцев не давали они мне покоя — приезжай. Я долго отнекивался, но это стало уже неприлично. Позавчера поехал. Приняли меня поначалу ласково, а когда о поэзии заговорили, я, конечно, твое имя помянул. Как же иначе? И вдруг атамана передернуло, и он с такой ненавистью поглядел на меня, что я похолодел. В общем надо было уходить, что я быстренько и сделал. По дороге завернул к приятелю своему, офицеру Головину. Рассказал ему об атаманском гневе, а он вместо ответа положил передо мной номера «Северного Кавказа», где твоя поэма напечатана… Тут я все понял. Ведь теперь атамана Браткова никто иначе и называть не станет, как Зуботычев. В общем, молодец ты, Коста! Уроки Некрасова пошли тебе впрок. Помнишь, как Андукапар рассердился, когда ты на вечере, в землячестве читал «Поэта и гражданина»? Интересно, что бы он сказал сейчас?

Коста усмехнулся.

— Давно я Андукапара не видел. Правда, письмо как-то получил. Сообщает, что жалобу мою на высочайшее имя Сенат еще не рассматривал и неизвестно, когда начальство соблаговолит заняться моим делом…

— Ну, друг, я думаю, что сейчас-то займется! Только вот какой будет исход?

Крымшамхалов вздохнул и задумался.

Они пересекли улицу и пошли бульваром. В прохладной тени от диких раскидистых каштанов дышалось немного легче. Друзья сели на скамью.

— Это ты так пугаешь меня? — помолчав, с улыбкой спросил Коста.

— Не пугаю, нет! Я сам боюсь за тебя. Ты что ж думаешь, Каханов не узнает себя в Сеньке Людоедове:

Изломанная талия

Семена Людоедова.

Его задорный нос,

Папаха заостренная,

Уста полуоткрытые

И, как у мопса старого,

Стеклянные глаза,

Аршинный рост, надменный тон… — прочел по памяти Крымшамхалов. — Это, дорогой мой, теперь полетит по всему Кавказу. Сам знаешь, Каханова в народе не очень-то жалуют, рады будут твоими словами над ним потешиться…

— Ох, Ислам, все-то вы обо мне заботитесь! Не скрою, меня трогает эта забота, но поймите, наконец, что я не могу жить иначе! Если бы я стал другим, то ни строчки бы уже не написал, потому что, презирая самого себя, человек не может и не должен творить.

— Понимаю, друг! И все же, когда мне вчера Головин сказал, что ты уже арестован и сослан на каторгу, я подумал: а имеешь ли ты право так пренебрегать своим талантом? Ведь принадлежит он не только тебе, но и твоему народу. У осетин нет другого такого поэта.

— Ладно уж тебе, — смутился Коста. — Но если народу нужен поэт, то поэта без народа и вовсе не существует. У меня, кроме моего народа, никого нет.

10

…Был полдень. Раскаленное солнце висело высоко в прозрачном, без единого облачка, небе. Удушливо пахло гнилой рыбой. Казалось, и улицы рыбачьего поселка, и пристань — все вымощено рыбьими отбросами. У берега, на мелководье, сонно покачивались лодки и баркасы. Пропитанные смолой, они взблескивали на солнце, словно вспыхивали черным пламенем, далеко отбрасывая тусклые блики на тихую, уходящую за горизонт морскую гладь.

Загорелые люди с худыми, иссушенными зноем лицами, как тени, бродили по берегу. Только мальчишки не унывали. Голые, юркие, как чертенята, они с разбегу бросались в тихо плещущую воду и с наслаждением барахтались между покачивающимися суденышками.

Коста в задумчивости стоял на полусгнившем деревянном причале. Как добраться до намеченной цели? Казалось бы, она совсем рядом — каких-нибудь тридцать — сорок верст водного пути. Почти четверо суток ехал он из Ставрополя по пыльной, унылой дороге сюда, в забытую богом Крайновку» И вот… У кого бы ни спросил, нет ли оказии на остров Чечень, ответ следовал один: «На острог-то? Не знаемо. Туды запросто ходить недозволено».

И снова перед глазами всплывали корявые карандашные буквы, с трудом уложенные в слова. Застанет ли он Бориса живым? Ведь письмо-то было написано недели две назад!

Коста вспомнил, как радостно вбежала она в его комнату, смешная, вихрастая маленькая соседская девочка и, передавая пачку писем, приплясывала и требовала, чтобы и Коста сплясал. А он открыл конверт и явственно услышал стоны умирающего. Наверное, горе отразилось на лице Коста, потому что девочка, потоптавшись у двери, посмотрела на него жалобно, виновато и тихонько ушла. А он в который раз перечитывал письмо.

Борис, его молочный брат, при смерти! Уже три года, как Бориса и Мурата сослали на остров Чечень. «Только бы застать его в живых, только застать бы…» — мысленно твердил Коста.

А солнце пекло нещадно. Даже близость воды не освежала. Лицо горело, крупные бусины пота выступали на лбу, заливали глаза, скатывались по щекам.

Ни дуновения, ни шороха, — казалось, ветер утонул в море.

Идти к старшине села Крайновка Коста не решался: потребует документы, пропуск. А что он может предъявить?