За волной - край света

— Пошлем с тобой еще троих наших, ватажных, да сотню коняг,— продолжил Деларов,— обойдешь побережье и бумаги те, медали, что неизвестные люди индейцам вручили, выкупишь или отберешь. Столбы державные пущай отыщут и на место поставят.

Тимофей выступил на. середину избы. Лицо у него вспыхнуло живым огнем. Но Деларов на него уже не глядел, а оборотился к Кондратию.

— А ты сей же миг,— велел,— в коняжское стойбище. Хасхака ко мне привези. На двух, на трех нартах поезжайте. Да с лаской, с почетом привезите. Я с ним говорить буду.

* * *

Пригрозив в сердцах Шелихову забрать паи из компании, Лебедев-Ласточкин так это и сделать хотел. Все еще горячась, примчал из Охотска в Иркутск и начал бумаги выправлять на изъятие паев, но крючок судейский, что за хорошие деньги Ивану Ларионовичу верно служил, добежал до Голикова и нужное словцо шепнул: так-де и так, и вот что делать следует. Согнулся почтительно перед столом, ожидая слова хозяина. Ну да в делах таких Голикова учить было без надобности. Он сам кого хошь научить мог.

Иван Ларионович посмотрел на крючка внимательно. Губы округлил, словно хотел сказать длинно — о-о-о,— но ни звука не произнес.

Крючок еще ниже согнулся. Понял: хозяин думает.

Иван Ларионович губы подобрал, сказал постно:

— Ступай. Понадобишься — позову.

— Сей миг, Иван Ларионович...— начал было крючок.

— Погодь,— остановил его Голиков,— погодь... Сам соображу. Ступай с богом.— Рукой махнул. Однако оценил, что предупреждение получил вовремя.

В тот же час пришел к нему Шелихов. Новость его как обухом по голове ударила. Считал, что Лебедев-Ласточкин в Охотске в запале о паях сказал.

— Вот так,— сказал взволнованно, и сел на заскрипевший под ним стул.

Иван Ларионович, напротив, никакой озабоченности не выказал.

— Ду-ду-у-у,— пел беззаботно, грея ладошки у теплой печи,— ду-ду-у-у...

У добро сложенной голландки было ему хорошо, словно на солнечном припеке сидел в летний день.

— А что, Гриша,— сказал бестревожно,— отпустим мы Ивана Андреевича с капиталом аль придержать надо?

Шелихов, понимая, что придется трудно компании, ежели Лебедев паи заберет, спросил:

— Да как придержишь? — Вскинулся со стула.— Когда он говорил со мной в Охотске, у него чуть пена с губ не летела. Вовсе как бешеный был.— Зашагал по комнате, задирая каблуками аккуратные половички.

Иван Ларионович посмотрел на то с неодобрением. Заметил:

— Сядь, сядь,— рукой показал,— хозяйка вишь как ладно застелила, а ты безобразишь. Нехорошо. Сядь.— Пальцами недовольно пошевелил.

Шелихов сел.

— Ну вот,— опять, как сытый кот, заурчал Иван Ларионович,— так-то лучше... Говоришь — придержать надо?

В глазах у него чертики веселые прыгали, как если бы разговор шел о чем-то забавном.

— Иван Ларионович,— не выдержав, возмутился Шелихов,— да что ты меня дразнишь?

— Ну-ну, ну-ну, Гриша, не серчай... Я так — советуюсь.

— Да ежели он паи заберет,— раскинул руки Григорий Иванович,— мы, считай, голые.— Скулы у него обострились.

— Так уж и голые,— миролюбиво возразил Голиков,— нет, ничего еще.

— Иван Ларионович, не томи, говори дело.

— А я все о деле. Только о деле, Гриша.

Шелихов знал, что Иван Ларионович любитель

пошутить, поиграть, но что сейчас он надумал — никак в толк взять не мог. Лебедев под корень компанию сек. Оно ведь только первый ряд в срубе порушить надо, а там посыплется бревно за бревном. Дураку ясно. И все с такими трудами выстроенное — прахом пойдет. Это ведь, как огонь, как пал по тайге, по компании ударить могло. А как тайга горит, Шелихов видел. Искру в сухой мох уронят, и поползут, поползут горячие языки, а через минуту заревет страшным зверем пал и пойдет пластать. Пихты, что по две, три сотни лет стоят, вспыхивают, как свечи, могучие кедры валятся, и зверье, обезумев, уходит от пала, бросая насиженные гнезда и норы. От пала никому нет спасенья. Так и в этом разе могло быть: возьмет паи Иван Андреевич, и за ним другие пайщики унесут капиталы. Мало ли о компании плохого говорили? Никого за полу армяка не схватишь и не удержишь.

Шелихов потянулся к Ивану Ларионовичу.

Голиков ладошки к печи прижимал. Но по нему, однако, не было видно, что сильно зазяб. Розовый был, словно напился горячего чая.

Наконец Голиков с песенкой своей — ду-ду-ду и ду-ду-ду — мягонько подкатился к столу. Достал окованную надежно шкатулку, которую редко кому показывал, поставил перед собой, сел напротив Григория Ивановича.

Шелихов взглянул на него и не узнал. Известно: в человеческом лице перемены происходят. Сей миг оно весело, радушием светится, а через час, глядишь, посуровело, туча хмурая на него набежала. Но чтобы такая перемена произошла, и так вдруг, как это случилось с лицом Ивана Ларионовича,— то уже странно было. У голландки, ладошки грея и слова ласково выговаривая, стоял один человек, а сел за стол вовсе иной. Глаза узкие, колючие выглядывали из-под опущенных бровей, злые морщины прорезали запавшие щеки, голос стылой медью брякнул:

— Шутковать хватит, Григорий Иванович,— сказал Голиков,— не говорил я тебе, считал — ни к чему. У нас, стариков, свой счет.