За волной океана

— Глазастая у меня соседка. Я как-то принесла свежего окуня, она ехидно спрашивает: «Почем изволите продавать?» А вообще-то бабуля не злая. У нее был один-единственный сын и тот погиб в войну. Она все еще ждет его домой.

«Лучше этой старушке на глаза не показываться», — решил Шранке.

Фекла словно догадалась о его мыслях, участливо посоветовала:

— Ты глаза ей не мозоль. А то еще станет стыдить меня, мол, не успела мать похоронить, а уже заневестилась...

Фекла тараторила без умолку и все глядела на гостя, заметив, что глаза у него сухие и холодные. Он то и дело озирался на окно, словно под ним кто-то стоял. Не удержалась, спросила:

— Чего ты, Петрас, все в окно глядишь?

— Вроде кто-то мимо прошел.

— Ты не бойся. Я одна. Нет у меня мужика. Забегают изредка на бутылку занять.

— Я в отпуск приехал, мне нужна квартира, — повеселел Шранке. — Не знаешь, кто сдает?

— Живи у меня, — улыбнулась Фекла. — Только деньги наперед.

Не говоря ни слова, гость вынул из кармана деньги, отсчитал и протянул Фекле:

— Вот, возьми. Сто рублей.

— Ты что, Петрас, сдурел? — заупрямилась Фекла. — Я же пошутила! Сам небось рубли считаешь. Нет, я не возьму.

Он отвел ее руку в сторону.

— Это не подачка, Феклуша, — с деланной обидой в голосе возразил Гельмут, присаживаясь за стол. — Давай помянем твою родительницу. Кажется, на кухне чайник закипел.

— Погодь, — Фекла налила себе рюмку коньяка и выпила ее залпом. — Ох и горячо стало на душе! А ты? Ну-ка, наливай себе.

— У меня еще с утра чего-то сердце пошаливает, — на ходу придумал «рыбак». — Ты выпей еще. Налить?

Фекла выпила вторую, и ее потянуло на откровенность.

— Жить-то одной, Петрас, тяжко, — она отбросила со лба челку волос. — Ты вот проведешь у меня свой отпуск и уедешь домой. А я опять останусь одна...

— А буксир? — с иронией спросил Шранке.

— «Океан»? Название громкое, а пашем воду в бухте. То одно судно притащим к причалу на выгрузку, то другое. «Кайру» тоже однажды тащили до самого острова. Ладно, наши суда буксируем — не стыдно. А то еще иностранные приходится обслуживать. Тут недавно за лесом приходил сухогруз из Западной Германии. Один моряк сунул мне в руки плитку шоколада и шепотком: «Карош девка! Я хотел дарить тебья одна ночь...» Я, Петр, выпить могу, но совесть свою... Честь женскую не растеряю, с кем попало не стану любовь крутить.

— Верю, Феклушка! — льстивым голосом промолвил Шранке. Увидев, что хозяйка покраснела от смущения, он торопливо добавил: — Ты мне приглянулась, и я подумал: «Такая много может принести счастья».

Фекла зарделась пуще прежнего.

— Спасибо, Петрас. Не всякий мужчина сейчас так смотрит на женщину.

Ужин проходил весело. Фекле было хорошо с гостем, и она не думала, что с ней будет завтра. С тех пор как похоронила мать, к ней впервые пришел мужчина. Раньше, когда была мать еще жива, мужиков к себе Фекла не водила. Коли и доводилось с кем полюбезничать, волю чувствам давала на стороне, подальше от глаз матери.

Застолье с «рыбаком» так обрадовало Феклу, будто она вновь обрела свое счастье, по которому так долго тосковала. С тех пор как погиб ее муж, она поняла, как жутко и тяжко жить одной! Пожалуй, впервые за все время после похорон мужа она пожалела о том, что не было у них детей. Кукуй теперь одна-одинешенька. Правда, есть надежда на брата, вернется из заключения, заберет ее с собой, и уедут они в родные края, на Дон, где нет такой суровой зимы, как на Севере, где летом печет солнце, а на берегу слепит глаза желтый, раскаленный песок.

— Ты о чем задумалась? — удивился Шранке.

Фекла, очнувшись от воспоминаний, промолвила с горечью:

— Про жизнь свою думала... — Она помолчала. — Я, может, и не страдала, если бы мой муж не замерз в тундре. Поехал с хлопцами на охоту, где-то там накачались, а тут налетел снежный буран... Пока нашли их — окоченели.

— Кто — они?

— Муж мой и шофер. Молодой был, неженатый паренек. Вот какая выпала мне долюшка.

Внутри у Феклы все горело — то ли от обиды, то ли от выпитого коньяка. Она старалась улыбнуться, но улыбка получалась неестественная. Шранке ее настроение расценил по-своему: «Соскучилась по мужику».

Он встал, неторопливо прошелся по комнате, заложив руки в карманы. Потом сел рядом с ней и, глядя ей в серые, блестевшие глаза, спросил:

— Братец-то твой, Андрюха, в тюрьме?

— Кто тебе сказал? — вырвалось у Феклы. Она побледнела, испуганно прижала руки к груди и, не сводя с гостя глаз, еле слышно промолвила: — На рыбе попался...

— Сколько дали?

— Три года. Рулевым был на катере. Андрея я жду не дождусь. Пишет, что скоро домой вернется. А ты откуда про моего братеню знаешь?

Шранке слегка прижал Феклу к себе и на ухо прошептал:

— Я все про тебя знаю.

Фекла покорно прижалась головой к его груди:

— Ты, видно, добрый. Сразу сто рублей мне хотел отвалить.

Шранке хотел поцеловать Феклу, но она прытко вскочила и с обидой в голосе резанула:

— Не балуй! Садись за стол. Я принесу чай... Грех про любовь думать, коли траур по матери еще ношу, — тяжело вздохнула Фекла. — Ты, если не хочешь пить чай, ложись спать. Сам же говорил: устал чертовски.