Забавы придворных

Слыша и видя это, злосчастная дочь Вавилона[691], своей гордыней низведшая его в глубины, ждет обычных вестей, насторожив уши, дивится промедлению и клянет его, и, наконец понимая, что ею пренебрегли, ныне впервые чует огонь[692], который с презреньем отвергала. Теперь она живет пристойней и выступает нарядней, встречает его застенчивей, обращается почтительней и, чувствуя, что совсем впала в поношение и отвержение, пьет душевную злобу из той же чаши, в которой подносила исступление своему поклоннику. В безумии она закусывает удила и не заботится о том, куда ее направляет и откуда отводит узда, но скачет во весь опор, повинуясь понукающим ее шпорам, и силится подцепить юношу всеми способами, какими он ее прежде искушал, то есть всеми. Но впустую настораживать ловушки, расставлять сети, забрасывать крючки: отместник старой ненависти, поклонник новой любви, он отказывает ей во всем, что обычно дает любовь, и мечет в нее всякий дрот, какими обычно разит ненависть. Когда же все усилия истощены, взрастает любовь в безумие, острота боли превосходит пределы чувства, и как оцепенение членов не допускает лечения, так дух, чьи надежды истощены, не чувствует утешения. Наконец пробуждает ее, словно мертвую воскрешая, одна старушка, соседка Герберта, и из своей хибары показывает его сквозь отверстие, когда он одиноко гуляет в маленьком плодовом саду после обеда в дневную жару; вскоре они видят, как он ложится в тени узловатого дуба и спокойно засыпает. Но она не спокойна: сбросив накидку, в одной сорочке, с покрытой головой, забирается под его плащ и пробуждает его лобзаньями и объятьями. От юноши, хмельного и едой отягощенного, она легко добивается своего: зной юности и часа, яств и вина сходятся в едином жаре Венеры. Так-то всегда подчиняются Венере Феб и Пан, Церера и Вакх, из общества коих изгнана Паллада. Дева осаждает его объятьями и лобзаньями, ласкает шепотом льстивых речей, пока он не вспомнил о Меридиане, смятенный от стыда и трепещущий от немалой тревоги. Желая ускользнуть от нее почтительно, он уходит с обещаньем вернуться и в привычной роще у ног Меридианы ищет промашке своей прощения. Она долго взирает на него с пренебрежением, но наконец требует и получает от него оммаж как ручательство, затем что он согрешил, и Герберт пребывает в верном ей служении.

Меж тем вышло так, что архиепископ Реймсский скончался, и Герберт благодаря своей доброй славе был возведен на кафедру. Когда он пребывает в Риме, занимаясь делами принятого сана, господин папа делает его кардиналом и архиепископом Равенны, а в скором времени, когда папа умер, Герберт по народному избранию всходит на его престол. За все время своего священства, когда совершалось таинство Тела и Крови Господних, он ни разу не вкушал их, от страха или от благоговения, но с великой осторожностью притворялся, что делает то, чего не делал. Явилась ему Меридиана в последний год его папства, дав ему знать, что его жизнь в безопасности, покамест не отслужит мессу в Иерусалиме, и он думал избежать этого, по своей воле оставаясь в Риме. Случилось ему совершать службу там, где, говорят, хранилась та дщица, которую Пилат прибил к вершине креста Христова, начертав на ней титло Его страстей, потому эта церковь до сего дня именуется Иерусалимом[693]; и вот напротив Герберта появляется Меридиана, рукоплеща, словно в радости, что скоро он к ней прибудет. Узрев и узнав ее, а потом справившись о названии этого места, он сзывает всех кардиналов, клир и народ и прилюдно исповедается, ни одного пятна на своей жизни не скрывая. Засим он предписывает, чтобы впредь освящение Святых Даров совершалось перед клиром и народом, на глазах у всех. Поэтому многие служат, став по ту сторону алтаря от народа, но господин папа причащается, сидя лицом к лицу со всеми[694].

Краткий жизни своей остаток Герберт искренно освятил прилежным и суровым покаянием и скончался в добром исповедании. Он погребен в церкви блаженного Иоанна Латеранского в мраморной гробнице, что непрестанно покрывается испариной, но капли сливаются в струю лишь ради того, чтобы предречь кончину кого-нибудь из римских богачей. Говорят, когда папе предстоит переселиться из этого мира, ручеек стекает на землю, а когда кому-нибудь из знати — изливается до третьей, четвертой, даже до пятой части высоты, как бы обозначая достоинство каждого струею скудней или обильней.