Забереги

До такой ясности его седыми космами спутавшиеся мысли никогда не доходили. Никто и не помнил, когда он ясно мог говорить, а тут проснулись, расчесались каким-то дивным гребнем, легли думки, как волос к волосу. Он взмахивал острогой, выкидывал дряхлое тело вперед, в каком-то упоении колол напиравшую на него рыбу. Но вдруг острога скользнула в руке и махнула в прорубь, мимо очередной оскаленной морды, а самого Колю уже Домна еле успела ухватить за штанину.

— Отопыш ты, отопыш, — поругала она, как ругают несмышленых детей. — Острогу вот утопил. Новую где взять?

Но острога, оказывается, не ушла далеко. Самусеев встал на колено, хищно потянулся левой стороной, всматриваясь в воду.

— В чей-то чугун пика попала.

Он всего лишь немного обмочил руку, дотянулся до обвисшей остроги, но поднять ее не смог. Острога и вслепую напоролась на щуку, да такую, что наперехват в прорубь не проходила. Пришлось Домне острогу держать, а Самусееву выуживать пасть, чтобы направить ее вверх. И когда эта, с полпуда, наверно, зверюка оказалась наконец на льду, на нее посыпались ругательства:

— Отъелась в наших избах, выпаслась на наших огородах!

— Морда-то скалится, как у Аверкия.

— Да покойных хоть не трожьте, а лучше скажите — как у Гитлера.

— Да кто его знает, Гитлера-то, он, может, еще и позубастее будет.

— Да все равно — бить надо!

— Как не бить, надо бить зверюку!..

Щуку начали пинать и колотить. Самусеев, человек серьезный, даже рассмеялся:

— Самосуд ведь. Давайте уж судью и заседателей. К смертной казни через котел, да? А то и сами озвереем.

Первый промысловый угар прошел, и теперь стали рядить, что дальше делать. А известно, кто меньше смыслит в деле, тот больше и кричит. Барбушата почему-то захотели показать свой рыбацкий опыт, притащили из дровней сеть, на два голоса советуя:

— Надо пошире прорубь, да и черпать. За углы вчетвером держать. Может, и вшестером. Много такой сеткой зачерпнешь!

— Не юбка это, — грубовато заметил Самусеев. — Чего в нее щуряки полезут?

Но и он толком не знал, что дальше делать. Похватав воздуха, первая рыба сошла, а новой не показывалось. Попробовали выспрашивать карелку, мол, ты-то должна знать, но она только и сказала:

— Чортан войнуа! Рыбу ловить должен укко, муж. Его акку должна любову любовалги…

Пока она путалась в русских и карельских словах, к полынье, в бестолково гудящий круг, из-за ближних берез тихо выметнулись сани. Сытая пегая лошадка бежала ходко. Братец Демьян!

— Привет, земляки! — слишком уж бодро закричал он, подворачивая лошадь прямо к проруби. — Мы тоже рыбачим, людей-то надо чем-то кормить. Вижу — вроде свои. Чего раскричались?

Ему никто ничего не ответил, только Айно прошептала:

— Зачьем шуу шууткиу? Зачьем шутки шутить, Демьян?

— Какие шутки, Айно? За тобой приехал, — пригнувшись, на ухо сказал он ей — и уже громче, явно для всех, красуясь: — Если позволите, дам вам несколько советов. Здесь неглубоко, промерзло почти до дна, но есть ямины, учтите. Вода из Шексны поднималась по речкам, по ложбинам, по низинам. Где-то на перекатах, у выходов к Шексне, проходы замыло песком, промерзли они до дна. Рыба теперь в западне, сбивается в ямах. Так что не на мелководье ее ищите. Где у нас пруды были, овраги, колдобины разные, погреба, наконец? Там и надо бить продухи. Да немного, по очереди, а то напустите сразу воздуху, все дело испортите.

Говорил он красноречиво, несколько заносчиво, и ему не поверили — просто не хотели верить. По одному, по двое отходили прочь и нарочно, бесцельно принимались долбать лед где попало. А Коля-Кавалерия, подтянув вечно сползавшие ватные штаны, еще и пригрозил:

— Ты, Демьян, того, рысью шагом арш отсюда. А то получишь у меня…

Коля не знал, что он сделает здоровущему молодому мужику, и только потрясал острогой, словно Демьян тоже был зубастой щукой.

А тут еще Айно всем на удивление подступила к Демьяну, сжала кулачки:

— Ние будьешь, Демьян, шуу шууткиу. Чортан войнуа! Ты ние будешь укко, я ние буду акку. Скатиертью дорогая!

Готов ли был Демьян к этому, нет ли, но он не отступил перед гневным натиском Айно, — привлек ее за плечи, что-то смешливо зашептал на ухо, отвернув шаль. Айно какую-то минуту слушала, потом с неожиданной силой оттолкнула Демьяна:

— Я говорью: скатиертью дороган! Любову любовалги максетак? Ние, питькя ило итукши…

— Если я не ошибаюсь, — подошел к Демьяну и повертел у него на полушубке пуговицу Самусеев, — она сказала: нельзя за любовь любовью расплачиваться, долгое веселье к слезам. Пожалуй, вам лучше уйти… неизвестный мне мордастый ловелас.

— Скатиертью дороган, скатиертью дороган!

— Едрит его в хвост и в гриву… рысью шагом арш!..

— Демьяша, уйди ты по-хорошему. Видишь, чужой ты всем!