Забереги

Так они и въехали на главную улицу Избишина. Там были еще две задворные улицы да три перекрестные — главный перекресток как раз сейчас и обозначился. Стояли крестообразными рядами старые березы. Без признаков жизни, но вроде как вечные. Только меньше стали, будто старушки усохшие. У своей березы Домна привязала, как и раньше бывало, лошадь, сказала:

— Ну, вот и дома.

— Дома, — как кукушка, повторила Марьяша, тоже направляясь к своей березе, — жила она через дорогу, на угловом задворке.

Глядя на них, и остальные разбрелись по сторонам. Черные на белом, как весенние грачи, слишком рано прилетевшие…

Только Василиса Власьевна никак не могла найти свою задворенку. У них и прежде, как и в новом Избишине, было все набегом: домишко низенький, заборишко по колено, ни рябины, ни калины в огороде. Что оставалось, видно, водой унесло. Да и жили они на крайнем задворке, а там все голота была одна — ставила свое жилье на день какой. Теперь и следа не приметишь. Лед укрыл последние признаки былой жизни. И Василиса Власьевна, не сыскав места своего подворья, истошно завыла:

— Ой, мужик ты мой! Рябину или березу мы чего не посадили? Ведь двадцать семь годков прожили, вон какие дерева у людей выросли!..

Домна ее под руку, как ошалевшую корову на привязь, взяла, повела по ледку, рассуждая:

— А ты пооглядись. Все тут есть, все. Я бегала к Марьяше? Бегала. От Марьяши к Капе-Белихе заворачивали? Заворачивали. Во-он тут как раз по лужку… по ледку зеленому. Дом Аверкия Барбушина стоял как глыба на дороге? Стоял, здесь вот, под этой лиственкой. Контора направо? Направо, столб-то телефонный и поныне торчит. От столба до Колиного дома сколько? А сотня шагов, не больше… вот уже и прошли их. От Колиного дома до старухи Фимы курице перелететь? Перелетели и мы, считай, у Фимы на блинах. После блинов да самовара мы за кустики черемуховые забегали? Забегали, тут вот… Ну ладно, мужики пялят глаза, дальше пошли. А дальше что? Дальше Спиридон Спирин жил, пока в Мяксу, грамотей, не перебрался. Побросали мы ему, грамотею, горохом в окна и побежали? Побежали. Да только чего бежать — уже и у тебя на крыльце. Ноги-то вытри. Гли-ко, как у тебя чисто!

На том месте, где исчислила Домна, и впрямь было выметено, как в горнице у чистюхи Марьяши. Ни соринки… ни снежинки, лучше сказать. И лед не со снегом, не с грязцой, а как оконное стекло. Что-то ходило там, за распластанным стеклом, что-то на них посматривало. Как живой был лед, только что не говорил.

— Рыба просится ведь к тебе… — не сразу поняла Домна. — Ломы-то, ломы давайте. Ой, убегут!

А ребята уже тащили ломы. Митюшка всадил свой, Володька всадил. Их великовозрастные ухажерки похихикали было, но тут же нашли другое занятие — ребят подзуживать. То одна, то другая выхватывала лом и, напрягаясь упруго вздувшейся на груди шубейкой, ахала так, что ледяное крошево секло все вокруг.

— Да вы, окопницы, осколочными не бейте, — тоже разгорелся и Самусеев. — Вы бронебойными — вот так, вот так! — тюкал он своей жилистой рукой все в одну точку, пока оттуда не стрельнула вода.

Одолбать рассеченный лед было уже нетрудным делом. Домна с Марьяшей лопатами, а где и ведрами, вычерпали из проруби крошево, и когда вода успокоилась, началось что-то невиданное… Щуки, зубастые щуки так и поперли в продух. По три, по четыре сразу тыкались мордами в чистую воду, высовывались даже наружу и, казалось, раскрытыми пастями хватали морозный воздух. Лунка им была явно тесна. Места всем у чистой воды не хватало, образовалась толчея. Сильные щуки отталкивали слабых, и те, видно было, безвольно отплывали вглубь, потом с донными пузырями всплывали кверху, приклеивались светлыми брюхами ко льду вокруг проруби. Держаться на плаву уже не могли. Дохла рыба.

— А мы ее вот так, едрит ее в печенку, под жаберки… рысью шагом арш — коли! — неожиданно показал прыть Коля, размахивая притащенной из дровней острогой.

Никто поначалу не поверил, что так легко дается рыбье мясо. Коля первым же слепым тычком поддел на крюк остроги зеленоватое сонное полено, которое только щурилось и полязгивало зубами. Барбушата, желая привлечь к себе внимание, разом ахнули и бросились на стороны, но Коля вскричал:

— Коротким коли, рысью шагом арш, едрит ее в селезенку!

Что-то старопрежнее, вымуштрованное проснулось в дряхлом теле Коли. Может, и всеобщее внимание пригрело уснувшую кровь, как и у самих щук, которые очнулись от ледяной спячки, поперли в светлое окно. В душе у Коли тоже, верно, пробился продух, ему свежего воздуха, молодой жизни захотелось. Шапку долой, расстегнул полушубок, рукавицы в пылу потерял и только уже безголосо, как старый мерин, всхрапывал:

— Повод подтяни… х-хы… правое плечо разверни… х-хы-хы… на прямой руке коли их, рысью шагом арш!..