Забереги

— Дякую вам за ласкавае слова! Не грозьбою, не просьбою — добром мы живем, гэта вы правду кажете. Прамытай вады няма, слез мокрых не патрэбна. Помникам тетке Алексеихе мы сами станем. Жывыя…

— Вот ты какая… Я ведь тоже из ваших краев, а родина моя здесь. Здесь, Марыся. Не знаю, чья кровь во мне течет, а сердце — здешнее, забережное. Даже фамилии своей истинной не знаю — Теслова я, Теслова. Говорили старики, Адамом звали отца, да ведь Адам — для всех прародитель. И мой, и твой, Марыся. Ты ведь тоже Адамовна.

— Я?.. Не, мой тата — Антось. Антоновна я.

— Адамовна, глупая ты…

— Небарака? Гэта вы хотели казать?

— Нет, забыла я свой язык, Марыся, а лучше сказать — и не знала никогда. Не вошел он в мою кровь, не напомнил об отце-матери…

— Гэта ж так страшна!..

— Нет, Марыся, среди хороших людей не страшно.

Домна не слушала больше, о чем они говорили. Пора было копать могилу. Взопревшая горячая земля мягко подалась под лопатой, словно торопясь раскрыться навстречу неизбежному…

Темнеть еще не начинало, но это по зимнему времени быстро. Оглянуться не успеешь, как волки вокруг завоют.

И словно она накаркала, позвала нечистую силу. Со стороны Избишина, в сумеречном уже лесу, послышался скрип полозьев, а за этим скрипом потянулся тягучий, надсадный вой. Полозья приближались, и вой приближался. Прогремело три или четыре выстрела, а потом с пеной на губах вынеслась на свет костра конская морда. Лошадь скалилась, и так же скалился, стоя над гробом враскоряку, с зажатым в зубах кнутовищем, неизвестно откуда взявшийся Самусеев. Непривязанный гроб елозил по мерзлому днищу розвальней, Самусеев попрыгивал над ним, оберегая ноги, а на развороте и вовсе сел на крышку — однорукий крылатый дьявол.

— Чего в яму попрятались, палите костер побольше! — своим сухим командирским голосом велел он. — Кого-то, кажется, разодрали на дороге. Я еле успел Тоньку из снегу выхватить.

Тут только все они заметили прижавшуюся к передку саней Тоньку-Лутоньку. Она держала, как палку, ружье Самусеева, стучала зубами и ничего не говорила.

— Тонька-то еще раньше меня ушла, а у Демьяна брюхо заболело, на лавке полеживает… Я говорю Марьяше и Капе: чего вам тащиться, отвезу и один председательшу. Да вот и Тоньку нагнал, от волчьей стаи убегала. Молчит, черт ее знает!..

На живых еще углях, обочь с разверстой могилой и заиндевевшим гробом, лунно разгорелся новый костер — так к самому небу и полыхнуло. И там, вверху, опять отразилось: полная морозная луна взошла.

— В гости к вам ехал, — говорил он вроде бы Домне, а глазами отыскивал прятавшуюся за ее спиной Марысю, — да попал вот на похороны. Ну, Алексеиха, прощай, — первым он взялся за веревку.

— Прощай.

— Прощай.

— Прощай…

На обратную дорогу он посадил в свои сани одну только Марысю, а все остальные уселись почему-то на задних дровнях. Самусеев не заметил Домниной хитрости, резво взял с места. По хорошему следу да домой и меринок побежал. Но вдруг передняя лошадь встала как вкопанная. В красном истоптанном снегу валялось какое-то ошмотье и торчком стояло ружье.

— А ведь это Аверкий, — впервые подала голос Тоня.

Самусеев выпрыгнул из саней и удивленно разломил стволы ружья. Оба были с патронами. Он одноруко вскинул ружье к плечу, повел стволами навстречу метавшимся обочь теням и пустил по ельнику разрозненный, рваный дуплет…

3

Старая волчица Воя больше всего на свете не любила собак и людей. Ну, собак — ясно за что. А людей… Тоже — за что их любить? Насколько она помнит, люди ей всегда приносили зло. Вначале они ни с того ни с сего при красных горячих флажках загнали в западню и застрелили ее друга — был у нее верный друг Вой. В мертвого даже палили, недвижного. Воя не могла его защитить, нет, — она уводила прочь от выстрелов волчат. На песчаный островок. Он подступал почти к самой реке и для людей был недоступен. Через тонкий бездонный перешеек она и сама ползала на брюхе, на загорбке таскала волчат. На островке только и места — для логова под корнями единственной, вывернутой ветром ели да небольшая лужайка — побегать малышам. За них можно было не опасаться. Воя занялась охотой, благо по весне сюда потянулась всякая живность. Но ей в одиночку приходилось кормить пятерых детей, она не брезговала даже утками, если они, дурные, засыпали на своих открытых гнездах. Близость реки и помогала ей добывать не такое уж и легкое, волчье пропитание. Она уже видела своих детей сильными матерыми волками, способными защитить стареющую мать.