Забракованные

И все-таки… Сколько людей она спасла во время войны только потому, что не колебалась и не жалела себя? Вот он, человек, которому, возможно, есть шанс помочь. Виновен он в чем-то перед короной или нет — это не повод не попробовать.

А что сделала корона для нее? Лично для нее? Закрыла глаза на «фантазии малолетней дурочки», как метко тогда выразился Гидеон?

Монтегрейн все еще стоял на месте и терпеливо ждал, когда она уйдет в сторону столовой. Не хотел карабкаться по лестнице на ее глазах, поняла Амелия.

Она решилась.

Вскинула к нему лицо.

— Можно я завтра с утра поеду на прогулку вместе с вами?

По взгляду поняла: удивился. Однако пожал свободным плечом — второе было напряжено из-за трости.

— Если ранний подъем вас не пугает.

— Не пугает, — заверила Амелия.

Отоспавшись за прошедшую неделю, последние дни она вставала с рассветом. И снова вернулась к занятию первых дней своего нахождения в поместье: тайком смотрела, как супруг уезжает на тренировку в компании своих верных собак. Потому-то и знала, что этим утром никакой прогулки не было.

— Тогда на рассвете, — подвел итог Монтегрейн и протянул ей ладонь.

Мужчины при встрече, прощании или закреплении каких-то договоренностей пожимали друг другу руки. Женщины приобнимали друг друга, чмокая губами возле щек, изображая поцелуи. Мужчины целовали женщинам ручки, если те были без перчаток, или же отвешивали поклоны и полупоклоны.

Но женщинам никто не жал руки — ни другие женщины, ни мужчины.

В детстве, когда-то очень-очень давно, ее отец любил подобным образом скреплять обещания с дочерью. Она ужасно гордилась…

Когда супругу требовалась помощь, Амелия спокойно прикасалась к нему. Потому что так было нужно, так было правильно — всего лишь ещё один раненый на ее жизненном пути. Но сейчас… Она ведь уже держала его за руки в храме, и с ней ничего не случилось, и страшно не было.

Потому что при свидетелях? Или потому что?.. Мэл запуталась.

Вложила пальцы во все еще ожидающую ее раскрытую ладонь — как в холодную реку с разбега прыгнула.

Монтегрейн чуть сжал ее кисть и тут же отпустил. Для него — обычный жест. Для нее — едва ли не подвиг.

— Договорились, — резюмировал мужчина, не заметив или сделав вид, что не заметил, ее внутренней борьбы. — Доброй ночи, Амелия.

— Доброй ночи… Рэймер, — откликнулась Мэл и поспешила в сторону столовой.

Щеки отчего-то пылали.

* * *

Несмотря на травы для сна, за прошедшую ночь Амелия проспала едва ли пару часов. Кошмары не мучали, но и сон не шел.

«Даю вам еще десять дней, после чего приеду за отчетом», — строки из недавнего послания так и звучали в голове голосом Блэрарда Гидеона.

Приедет и потребует новых сведений. И самым разумным было бы действительно поехать на утреннюю прогулку с супругом, чтобы выведать у него побольше информации, подружиться, как изначально советовал Глава СБ. Разумным, правильным…

Амелия очень долго пыталась стать Эйдану Бриверивзу хорошей женой, прощая все грехи и надеясь на лучшее, пыталась родить ему наследника, несмотря ни на что. Это ведь тоже казалось ей разумным, не так ли?

Однако, чем больше Мэл копалась в себе, тем лучше понимала, что по-настоящему цельной она чувствовала себя лишь в один период своей жизни — когда работала в лазарете во время войны. Цельной, сильной, уверенной в себе — потому что точно знала, что делала и ради чего, а ее совесть была абсолютно чиста.

А что будет, если Гидеон таки сдержит слово и, разделавшись с Монтегрейном, окажет ей поддержку, позволив уехать? Будет ли Амелия чувствовать себя цельной тогда?

Свободы хотелось до слез, до крика. Но в то же время она понимала, что можно сбежать от запятнанной репутации, а от испачканной совести никуда не деться.

Если Монтегрейн виновен, то пусть Гидеон сам доказывает его вину — это его работа, не ее. Она — Грерогер. Такие, как Амелия, рождены, чтобы спасать жизни, а не отнимать их.

Даже ценой собственного благополучия…

Вертясь в постели с боку на бок, Мэл то полностью убеждала себя в том, что довольно боялась в этой жизни и, кроме совести, ей больше нечего терять, и главное — поступать правильно.

А потом вдруг ее снова накрывало таким знакомым, въевшимся под кожу за годы жизни с Эйданом страхом, что решимость оставляла. Разве она борец? Как много Мэл боролась? Делала жалкие попытки, но ее вновь и вновь ставили на место: жизнь, муж, король, его верный пес Гидеон…

Разве она справится? Такая ничтожная и трусливая?

И снова поворот на другой бок — и высохшие на щеках слезы. И мысль: неважно, если не получится, главное — что она не будет противна сама себе, если поступит по совести.

Но, боги, как же хотелось пожить по-настоящему. Не для кого-то, не для какой-то цели, не по чьей-либо указке, а просто — для себя. Вздохнуть полной грудью и сказать себе, наконец: «Я свободна!»

А потом снова накатывали страх и неуверенность. Желание подчиниться и все сделать так, как велит Гидеон, нежели принимать решение самостоятельно.