Забвение

Миссис Мольтке сказала, что думала и пришла к выводу, что большинству не выпадает даже такого шанса, а это ее шанс, и Бринта. Как-то выделиться. Отличиться среди великой безликой массы людей, которая только смотрит, как отличаются другие люди. По телевизору и по другим каналам вроде «Стайла». Ретроспективно можно сказать, что все это окажется неправдой. Стать известными, иметь значение, сказала она. Чтобы в церкви, «Старинном буфете» или новом «Беннигане» в «Уиткомбском молле» все затихало, когда входят они с Бринтом, и чтобы ловить взгляды людей, чувствовать вес взглядов. Чтобы когда они входили, все менялось. Чтобы можно было взять в салоне красоты «Пипл» или «Стайл» и увидеть, как на тебя со страниц смотрит твое лицо или лицо Бринта. Побывать на телевидении. Что это – оно. Что Скип наверняка понимает. Что да, несмотря на тусклость лампочки Бринта Мольтке и отсутствие внутренней живости, почти граничащее с живой смертью, она, познакомившись с чистильщиком стоков на танцах в церкви в 1997 году, почему-то поняла, что он – ее шанс. Он зализал волосы лосьоном после бритья и надел к своему хорошему костюму белые носки, и пропустил шлевку ремнем, и все же она поняла. Зовите это даром, силой – но она была другой, ей было суждено однажды выделиться, и она это знала. Этуотер сам до колледжа носил белые носки с брюками, пока наконец братство не подняло этот вопрос на Потешном суде. Его правая рука все еще сжимала руль, а голова теперь была повернута настолько, насколько возможно, чтобы более-менее прямо смотреть в большой правый глаз Эмбер, чьи ресницы, когда она их вскидывала, щекотали его волосы. Теперь от каждого колеса на правой стороне над грязью виднелось не больше четверти луны.

То, в чем вроде бы признавалась Эмбер в прокатном «Кавалере», показалось Этуотеру совершенно открытым, чистосердечным и обнаженным. Признание было почти прекрасным в своей чистой претеритной[68] неприглядности, думал Этуотер. Странно, но ему не приходило в голову, что Эмбер может говорить с ним как с репортером, а не как с реальным человеком. Он знал, что умел общаться с безыскусностью, которая помогала людям раскрыться, и что обладал немалой долей истинной эмпатии. Вот почему он считал везением, что его назначили на «ЧТО ПРОИСХОДИТ?», а не в рубрику развлечений или красоты/моды, несмотря на бюджет и престиж. Правда в том, что признания Эмбер Мольтке казались Этуотеру очень близкими к той сути американской жизни, которую он хотел запечатлеть в своей публицистике. Она же – трагический конфликт в сердце «Стайла» и других мягких органов. Парадоксальное соитие публики и знаменитости. Подавленное осознание, что обычные люди считают знаменитостей пленительными только потому, что они сами – не знаменитости. Нет, не совсем то. Странный момент: когда он размышлял на абстрактные темы, его кулак часто замирал на месте. Это еще более глубокий, трагический и универсальный конфликт, где парадокс знаменитости – только одна сторона. Конфликт между субъективной центральностью наших собственных жизней и нашим осознанием их объективной незначительности. Этуотер знал – как и все в «Стайле», хотя в каком-то странном негласном консенсусе об этом никто не заговаривал вслух, – что это единственный основополагающий конфликт американской психики. Управление незначительностью. Вот великая синкретичная скрепа монокультуры США. Это повсюду, в корне всего – в нетерпении к долгим очередям, в жульничестве с налогами, в движениях моды, музыки и искусства, в маркетинге. А особенно, думал он, это процветает в парадоксах аудитории. То чувство, что знаменитости – твои ближайшие друзья, вкупе с зачаточным осознанием, что точно так же думают несметные миллионы людей – и что сами знаменитости так не думают. Этуотер общался с некоторым количеством знаменитостей (в БМГ без этого нельзя), и это, по его опыту, не самые дружелюбные или внимательные люди. Что только логично, если вспомнить, что знаменитости на самом деле функционируют не как настоящие люди, но больше как символы самих себя.