Забвение

В накренившемся «Кавалере», на высоте бури или где-то рядом, Этуотер покачал головой. «Это не просто оно», – сказал он. Возражал он, по всей видимости, искренне. Видимо, его искренне заботило, чтобы жена художника не приняла его мотивы за эксплуатационные или низменные. Палец Эмбер все еще был прямо у его губ. Он сказал ей, что ему все еще не до конца понятно, как она сама относилась к произведениям мужа и как понимала экстраординарную силу, которую они имели на людей. Даже без дождя и мусора лобовое стекло уже слишком запотело, чтобы Этуотер видел, что вид на SR 252 и фиксаторный завод теперь наклонился на 30 или больше градусов, как с негодным альтиметром. Все еще лицом вперед, скосив глаза до упора вправо, Этуотер говорил жене художника, что сперва его журналистские мотивы, может, и были смешанными, но теперь он истинно уверовал. Когда его провели через комнату для шитья миссис Мольтке и черный ход, отворили наклонную зеленую дверь и направили по голым сосновым ступеням в штормовой подвал и там он увидел выстроенные ступенчатыми рядами произведения, с ним что-то случилось. Сказать по правде, его тронуло до глубины души, и он сказал, что, несмотря на предыдущее знакомство с миром искусства благодаря паре курсов в колледже, впервые понял; его тронуло так же, как люди со вкусом говорят о том, что их трогает и делает лучше серьезное искусство. А он верил, что это серьезное, настоящее, нешуточное искусство, говорил он. В то же время правда, что Скип Этуотер не бывал в сексуально заряженных ситуациях с самого развлечения по пьяному ксерокопированию интимных частей тела на ежегодной вечеринке ССЛГ2 на прошлый Новый год, когда он мельком увидел лобок одной из стажерок из распространения, когда она уселась на плексигласовый лист «Кэнона», казавшийся потом неестественно теплым.

↓

Зарегистрированный девиз «Ибо Истинно Продакшенс» из Чикаго, Иллинойс, по сложным бизнес-причинам напечатан на колофоне на португальском:

СОЗНАНИЕ – НОЧНОЙ КОШМАР ПРИРОДЫ[66]

↓

Однако Эмбер Мольтке указала, что при традиционном методе исполнения эти произведения были бы просто маленькими репродукциями с выразительностью и технической детальностью, что особенными в первую очередь их делало именно то, чем они были и как они появлялись из зада ее мужа сразу сформированными, и снова риторически спросила, зачем ей сдалось, чтобы в обществе подчеркивались и обсуждались эти неоспоримые факты, что это его говно, – произнося слово «говно» без эмоций и очень прозаично, – и Этуотер признался, что тоже задавался этим вопросом, и что вообще проблема метода производства и того, что именно метод придавал скульптурам одновременно и более, и менее естественное ощущение, чем у традиционного искусства, казался головокружительно абстрактным и сложным, и что но во всяком случае почти неизбежно в сюжете будут элементы, которые многие читатели «Стайла» сочтут безвкусицей, вторжением в их жизнь в духе ad hominem[67], и откровенно сказал, что спрашивал себя – и как человек, и как профессионал, – может ли быть так, что мистер или как минимум миссис Мольтке относятся к условиям публичности амбивалентнее, чем она позволяет себе осознать.

И Эмбер склонилась к Скипу Этуотеру еще ближе и сказала, что нет. Что она много и серьезно думала об этом деле с самого первого фестиваля соевых бобов – задолго до того, как «Стайл» вообще узнал о существовании мистера и миссис Б. Ф. Мольтке из Маунт-Кармела. Она слегка повернулась, чтобы поправить свою массу окципитальных завитушек, блестяще сжавшихся в сыром воздухе грозы. Ее голос был сладкозвучным альтом с каким-то почти гипнотическим тембром. Через раскрытую трещину окна проникали случайные маленькие фрагменты брызг дождя и планарный ток благословенного воздуха, а правый крен переднего сиденья становился все сильнее, из-за чего по мере столь медленного подъема Этуотеру стало казаться, что либо это он физически растет, либо миссис Мольтке как-то сравнительно уменьшается в размере – но, так или иначе, физическая разница между ними становится менее выраженной. Этуотеру пришло в голову, что он не помнит, когда в последний раз ел. Он больше не чувствовал правую ногу, а кромка уха едва ли не полыхала.