Забвение

Папа вешал за домом дверь для жильца, когда услышал детские крики и следом высокий голос Мамы. Бегал он быстро, а заднее крыльцо сообщалось с кухней, и не успела дверь хлопнуть за спиной, как Папа уже охватил всю сцену целиком: перевернутую кастрюлю на кафеле у плиты, синий огонек конфорки и лужу воды на полу, еще дымящуюся и тянущую множество рук, остолбеневшего младенца в пышном подгузнике и пар от его волос, и алые грудь и плечи, и закатившиеся глаза, и очень широко раскрытый рот, как будто отдельный от раздающегося крика, Маму на одном колене, что без толку промокала ребенка кухонной тряпкой и вторила крикам своим плачем, почти парализованная истерикой. И ее колено, и босые мягкие ножки все еще стояли в дымящейся луже, и первым делом Папа подхватил ребенка под мышки, поднял с воды и усадил в раковину, откуда вышвырнул все тарелки и выкрутил до упора холодную колодезную воду на ножки мальчика, набирая еще холодной воды в пригоршни и поливая или обрызгивая голову, плечи и грудь, чтобы от него не шел дым, а Мама над душой взывала к Богу, пока он не послал ее за полотенцами и марлей, если есть, – Папа двигался быстро и четко, без единой мысли в голове – только с целью, и он сам не замечал, как плавно движется или что уже не слышит крики, потому услышать их означало просто окоченеть и не суметь сделать все, чтобы спасти ребенка, крики которого стали регулярными, как дыхание, и длились уже так долго, что стали очередным предметом на кухне – чем-то, что нужно быстро обходить. Дверь на стороне жильца висела на верхней петле и слегка покачивалась на ветру, а птица на дубе через дорогу, наклонив головку, как будто наблюдала за дверью, пока изнутри еще доносились крики. Похоже, худшие ожоги были на правой руке и плече, краснота на груди и животе поблекла под холодной водой до розового цвета, а мягкие пяточки, как казалось Папе, не покрылись волдырями, но младенец все сжимал кулачки и кричал – может, только рефлекторно, от страха, Папа потом поймет, что тогда думал именно так, – с перекошенным личиком и вздувшимися нитевидными венами на височках, и Папа твердил, что он здесь, он здесь, пока адреналин отливал, а от злости на Маму за то, что она допустила такое, только начал идти дымок где-то на дальних задворках разума, еще в часах от выражения. Когда Мама вернулась, он не знал, завернуть ребенка или нет, но промочил полотенце и завернул, туго запеленал малыша, поднял из раковины и усадил на край кухонного стола, чтобы успокоить, пока Мама осматривала пяточки, взмахивая рукой у рта и повторяя бессмысленные слова, пока Папа наклонился лицом к лицу ребенка на клетчатом краю стола, без конца повторяя тот факт, что он здесь, и стараясь унять крики младенца, но тот все еще надрываясь кричал – высокий чистый сияющий звук, от которого могло остановиться сердечко, и Папе казалось, что губы и десны подернулись легким голубым оттенком венчика пламени на газовой плите, – кричал так, будто все еще стоял под опрокинутой кастрюлей. Еще одна, две таких минуты, казавшихся намного дольше, пока Мама у плеча Папы напевно говорила ребенку в лицо, жаворонок на ветке склонил голову, а на петле прорисовалась белая линия от веса накренившейся двери, когда наконец из-под кромки свернутого полотенца лениво показался первый заметный дымок и глаза родителей встретились и расширились – подгузник, который они попытались снять, когда развернули полотенце, уложили малыша на клетчатую скатерть и расстегнули размягчившиеся липучки, поддался не сразу, вызвав новые крики боли, и оказался горячим, подгузник их ребенка обжег руки и они увидели, где на самом деле оказалась, скопилась и обжигала малыша вода все то время, пока он кричал о помощи, а они не могли, не могли и подумать, и, когда все сняли и увидели, в каком состоянии там все было, Мама назвала их Бога по имени и вцепилась в стол, чтобы не упасть, а отец развернулся, врезал хуком по воздуху кухни и не в последний раз проклял и себя, и мир, тогда как ребенок мог бы показаться уснувшим, если бы не частота дыхания и слабозаметные подергивания приподнятых над ним ручек, ручонок размером с большой палец взрослого человека, которые цеплялись за большой палец Папы, пока сам малыш лежал в колыбельке и смотрел, как папин рот двигается в песне, наклонив голову набок и как будто глядя куда-то далеко на что-то такое, по чему Папа при этом виде отчего-то смутно тосковал. Если вы никогда не страдали, но хотите – заведите ребенка. «Сердце себе разбей и что-то там детей» – Папа снова слышит кантри-песню, словно певица с радио была там, рядом с ним, смотрела, что они наделали, хотя спустя часы больше всего Папа не сможет простить себя за то, как же хотелось курить именно в момент, когда они пеленали ребенка, как могли, крест-накрест в марлю и два полотенца для рук, и Папа поднял его как новорожденного, поддерживая череп в одной ладони, и выбежал к горячему грузовику, и жег заказную резину до самого города и травмпункта, тогда как дверь жильца так и болталась нараспашку весь день, пока петля не сдала, но к тому времени уже было поздно, и, когда оно не прекратилось, и у них не получилось, ребенок научился покидать себя и наблюдать откуда-то сверху, как происходит все остальное, а все утраченное впредь было неважно, и тело ребенка разрослось, ходило, зарабатывало и жило своей жизнью без жильца, предмет среди предметов, так сильно тогда выпарилась душа, падая дождем и вновь поднимаясь, пока солнце восходило и заходило, как йо-йо.