Забвение истории – одержимость историей

Ойген Когон констатировал, что обвинительный «шок» «союзнической пропаганды» потерпел неудачу. Последний голос, который прозвучит в череде моих примеров, противоречит этому заключению. Речь пойдет, на первый взгляд, о свидетельстве противоположного характера, а именно о свидетельстве эффективного воздействия этой шоковой политической педагогики. Оно во многих отношениях отличается от приведенных выше. Во-первых, оно прозвучало не сразу после войны, а гораздо позднее; во-вторых, здесь имеет место положительный случай, когда заговорила совесть преступника, принадлежавшего ранее к числу политически активных национал-социалистов. Имеется в виду автобиографическое свидетельство эсэсовского офицера, служившего в гиммлеровской организации «Аненербе» и игравшего заметную роль в национал-социалистической культурной политике; после войны он сменил имя и зажил жизнью добропорядочного бюргера, который вскоре опять добился известности и уважения. Я веду речь о скандальном деле профессора германистики и ректора Ахенского университета Ханса Шверте, который лишь в 1995 году, уже в преклонном возрасте, был разоблачен как бывший эсэсовский офицер Ханс Шнайдер, ставший ныне предметом изучения в нескольких специальных монографиях[345].

Шнайдер/Шверте не похож на Джекила и Хайда. Человек с двумя фамилиями не являлся собственным двойником, он прожил одну за другой две жизни, которые не имели почти ничего общего. Филолог Клаус Леггеви, занимавшийся этим делом и взявший у Шверте подробное интервью, метко охарактеризовал данный случай как «диахронную шизофрению»[346]. Между двумя биографиями существует поворотный момент, который Шверте назвал «шоковой конверсией». «Шоковая педагогика» и «шоковая конверсия» соотносятся друг с другом как выпуклость и впадина. Охарактеризованный так самим Шверте поворотный момент особенно интересен тем, что он дает как бы мгновенный снимок человека вне обеих ролей. Но этот момент стал моментом истины, он служит весьма показательным эпизодом в виртуозном биографическом самоинсценировании Шнайдера/Шверте.

Эпизод с «шоковой конверсией» произошел в Любеке. Шверте рассказал о нем своему интервьюеру Леггеви спустя пятьдесят лет: «Был май, чудесный майский денек, пригревало солнышко. Я прогуливался по Любеку, бродил, так сказать, по следам Томаса Манна. На берегу Траве есть замечательные прогулочные дорожки, окаймленные деревьями. На деревьях англичане развесили плакаты с фотографиями из концлагерей. Фотоснимки запечатлели и лагерных охранников в черной форме, которую носил я сам. Рядом со мной стоял незнакомый человек в кепке. Я был так взволнован, что едва верил собственным глазам. Но человек со слезами сказал, что в концлагерях именно так все и было. Он, дескать, может за это поручиться, поскольку сам служил в охране. „Я тоже участвовал в этом“. Его слов я никогда не забуду. Его фамилия была Бачка или что-то в этом роде. Он служил в дивизии „Мертвая голова“; его, совсем молодого эсэсовца из числа зарубежных немцев, откомандировали в лагерную охрану»[347].

Даже если этот эпизод не вполне достоверен, он весьма показателен. В ее центре опять находятся фотографии из концлагеря Берген-Бельзен, которые связали индивидуальные воспоминания с коллективной историей, то есть поворотный момент «шоковой конверсии» Шнайдера/Шверте с травмированной немецкой идентичностью. Речь здесь не идет о тексте, который напрямую обвинял бы всех немцев. Наряду с отсутствием морального обвинения со стороны союзников здесь нет и рефлексивной защитной реакции отторжения. Вместо нее возникла самоидентификация. На охранниках «черная форма, которую носил я сам». В этот момент, близкий к признанию собственной вины, человек перед плакатом находится наедине с самим собой и своей совестью. Этот момент запечатлен одной фразой, которая со всей силой эмоционального шока характеризует эмоциональный перелом: «Это потрясло меня до глубины души». Можно предположить, что произошло внезапное прозрение с осознанием собственной вины. Однако насколько неожиданным был этот момент, настолько же внезапно он миновал, ибо приоткрывшееся травмированное «я» тут же находит себе заместителя, «козла отпущения». Ведь слова «я тоже участвовал в этом» произносит не «я», они вложены в уста Другому. Кажущийся момент истины таковым не становится, ибо не влечет за собой никаких последствий. За моментом осознания вины непосредственно следует перенос вины на Другого и превращение себя из преступника в недоуменного свидетеля.