Разбирая дом в первую неделю после материной смерти — в те дни Джейни почти не приходила в сознание, сердце сковало горем, однако ледяную корку порой пробивали слова, выскакивали наружу (слово «почему», например, и слово «сирота», хотя, насколько она знала, отец ее до сих пор где-то жил, и слово «Бог» — Джейни никогда не учили в него верить, но она все равно на него ярилась), — в ящике материной тумбочки у кровати она обнаружила книжку из тех, над которыми мать всегда насмехалась. Даже радуга на обложке и нью-эйджевое заглавие: «Жизнь можно изменить». Джейни полистала, нашла главы про медитацию, карму и переселение душ; о таких материях ее мать-атеистка вроде бы и не задумывалась, закатывала глаза и говорила: «Только об
Неужто мать так отчаянно хотела продолжения жизни, что вовсе отбросила здравый смысл? Или под конец что-то отыскала, стала смотреть на вещи иначе? Или это вообще чужая книжка, чужие звездочки? Джейни не знала и никогда не узнает, поэтому навсегда выкинула книжку из головы… ну, так ей казалось.
В последний раз Джейни вспоминала эти слова в Тринидаде, в ту ночь, когда был зачат Ноа. Расставшись с Джеффом, не смогла заснуть и одиноко побрела назад по пляжу. Час был поздний, и она, как всегда, остро чувствовала свою уязвимость — она была одна и тем более уязвима после секса, когда человек беззащитнее всего. Случился безоружный миг близости с Джеффом, Джейни этот миг прожила, а теперь он исчез — точно зажженная спичка мигнула и погасла во влажной темноте. Джейни поглядела в небо, что насмехалось над привычными ей ночными небесами: здесь ей предстала сама сущность неба во всей глубине его тьмы и света. От красоты его, как от музыки, одиночество переросло самое себя, обратило взгляд вверх и наружу, а не внутрь. Хотелось зашвырнуть свое смятение в эту пустоту, как бутылку с посланием, в надежде, что там некто есть и слушает (Бог? Мать?).
— Ау-у-у-у, — отчасти шутливо окликнула она. — Есть кто?
Понимала, что ответа не дождется.
И однако на том берегу, где волны отслаивались и отступали, открывая блестящую наготу песка, тут и там изрытого ракушками и камнями, а затем исконным своим занавесом покрывая эту рану, Джейни осенил покой. Что-то она там почувствовала. Бога? Мать?
Но то был Ноа. Ноа — ее ответ; Ноа — сокрытое во тьме. И этого Джейни было достаточно.
Поэтому логично, решила она, глядя на бескрайний простор голубого неба за иллюминатором, что Ноа и приведет ее назад, к этому наиабстрактнейшему из вопросов, ныне нестерпимо уместному. Поскольку дела обстоят так: либо реинкарнация чушь, либо нет. Либо Ноа болен, либо нет. И заранее не выяснить. И рассудком эту дорогу не одолеть — во всяком случае, Джейни не знала как и не могла придумать.
Невзирая на все, что она знала и чего не знала о жизни, невзирая на тысячи тщательно проанализированных необъяснимых случаев, невзирая на минуты паники и многие годы здравого смысла, ей придется вслепую шагнуть в пропасть.
Глава двадцать первая
— Простите, сэр, что?
Это не Шейла; это стюардесса нависла над Андерсоном, предлагает ему воду и претцели. Он встряхнулся, взял пакетик, а от воды отказался, хотя во рту пересохло, — побоялся, опуская столик, толкнуть спящего ребенка.
Мать мальчика сидела подле сына и смотрела в иллюминатор.
Как ее зовут?
Имя провалилось в шахту мусоропровода. Нету имени.
Голова по-прежнему ясная. Просто слово убежало. Вот же оно, прямо перед Андерсоном, дразнится, однако мозг уперся, ни за что не желает потянуться и это слово схватить. Андерсон — прямо какой-то Тантал: хочется пить, хочется есть, он тщетно тянется к прохладной воде и винограду, и они вечно за пределами досягаемости.