Забытые

Немецкий врач осматривает Сильту; он спрашивает о ее возрасте, но в ответ слышит только: «Остыть… Душе… В омуте… Купаюсь…» Он прописывает ей сурьму, активированный уголь и таннальбин, но из этих трех лекарств есть лишь одно. Врач-француз ставит диагноз: ничего страшного, безобидная летняя диарея.

– Вот, возьмите немного креозота, жавелевой воды и протрите все в бараке.

Видно, что немец в растерянности и не знает, что делать. Он обходит больных, смотрит на их простыни, пропитанные кровью. Затем мрачно глядит на Сильту. Как только доктор Додэн отходит, Ева засыпает немца вопросами. Дизентерия. На лагерь обрушилась эпидемия, за несколько последних часов заболели три сотни женщин, а по ту сторону решетки – около тысячи мужчин.

– Хорошо продезинфицируйте барак и ни к чему здесь не прикасайтесь! – советует им врач, переходя к другим больным.

Доктор Германн родом из Кельна. Он записался в члены интернациональной бригады, за это его и арестовали. Он добровольно лечит больных в лагере независимо от национальности. Когда люди живут в такой тесноте, лечение становится чем-то вроде священного акта. Каждая смерть загоняет в могилу надежду живых. Клятва Гиппократа, которую Германн произнес, окончив университет, для него важнее всего остального. Ему помогают четыре медсестры. У них нет ни одной свободной минуты. Тазы постоянно переполнены. Приходится выливать их содержимое, мыть, дезинфицировать и все начинать сначала.

Одну из медсестер зовут Эльсбет. Она швейцарка и тоже работает на добровольных началах. Ее лицо, несмотря на условия, в которых ей приходится находиться, излучает ангельскую доброту. Каждую больную она успокаивает тихим «Вы скоро встанете на ноги» и раздает им витамины, которые удалось выпросить у швейцарского Красного Креста. По утрам Эльсбет бегом направляется к административному корпусу, чтобы забрать пакеты с едой или медикаментами. Ей едва удается собрать половину того, что им необходимо на день, зато в словах одобрения недостатка нет. Эльсбет тяжело видеть женщин, дрожащих от холода, когда их обмывают ледяной водой, поэтому у входа в барак она выкопала яму, обложила ее камнями и прикрепила сверху металлическую пластину. Медсестра выменяла большой чан на шоколадки и теперь греет в нем воду. Однажды утром она увидела из окна, как испанцы кладут перед дверью медпункта небольшой нагревательный прибор, добытый неизвестно где и неизвестно как, и делают ей знаки молчать.

Эльсбет смачивает лицо Сильты водой, и та благодарит ее жалкой гримасой, не открывая глаз. Мухи садятся на ее восковое лицо и пьют капельки пота. У Эльсбет нет никаких причин для того, чтобы здесь находиться, ничто ее к этому не обязывает, она не застрахована от заражения. Она приоткрывает рот Сильты и вливает туда несколько капель рисовой воды. После третьей ложки у больной начинается рвота, затем наступает полная апатия.

– Не тревожьтесь, я дам ей раствор с солью и камфарным спиртом, это должно помочь. Мне известно, что сегодня очень важный день для всех нас. Я уже купила билет на ваше выступление. Я присмотрю за больной, а вы идите готовиться, – добродушно говорит медсестра растерянным подругам, привычными движениями разрезая кусок марли. Вот импровизированная москитная сетка готова. Эльсбет кладет ее на лицо Сильты, чтобы защитить от насекомых. Больная лежит, запрокинув голову, окруженную марлевым ореолом. Она похожа на святую Терезу, изваянную Бернини[70]; с ее губ слетает еле слышный шепот: «В мертвящем упоенье света…»

Подруги стараются идти как можно быстрее, словно пытаясь стряхнуть с себя миазмы умирающих, но лица больных преследуют их, не дают покоя.

– Как ты думаешь, мы сможем когда-нибудь это забыть?

За время пребывания в лагере Лиза потеряла восемь килограммов и теперь напоминает маленькую стрекозу. Она словно бьет полупрозрачными крылышками в статичном полете. На ее лице выступают скулы. В огромных голубых глазах можно прочитать все те ужасы, которые она только что увидела, и вопросы, которые они у нее вызвали.

– Как ты думаешь, такое можно простить? – Несмотря на собственное волнение, Ева понимает, что она должна быть сильнее, ведь Лиза нуждается в ее поддержке. Но она не знала, будет ли им когда-нибудь позволено забыть это, и не могла ей лгать. – Я боюсь, что этот запах будет преследовать меня всю жизнь, – продолжает Лиза, – боюсь, что больше не смогу вдыхать аромат цветов, чтобы при этом у меня не возникало чувство несправедливости, не смогу наслаждаться благоуханием женских духов, не считая это смехотворным и абсурдным. Никто не должен чувствовать такое, никогда, никогда!

– Обещаю никогда больше не пользоваться духами, – пытается успокоить ее Ева.

– Я боюсь, что у терпения есть предел, и если переступить его, то после слишком долгого пребывания в море зловония уже никогда не доберешься до берега живых. Даже если мы и выйдем отсюда, рай для нас будет потерян. Я не смогу улыбаться своему ребенку, ведь это будет фальшью! Дать жизнь человеческому существу для того, чтобы увидеть, что с ней сделают вандалы, – какой в этом смысл?