Забытые бастарды Восточного фронта. Американские летчики в СССР и распад антигитлеровской коалиции

Последнее предложение было почти дословно взято из телеграммы, которую Аверелл Гарриман отправил президенту из Москвы 12 марта. Посол сообщал, что после двух суток задержки советские власти отклонили запрос генерала Дина о разрешении на поездку в Польшу, чтобы лично изучить ситуацию с бывшими военнопленными. Советская сторона пожелала, чтобы Дин обратился за разрешением к польскому правительству. Дин счел это требование смехотворным – люблинское правительство полностью зависело от Москвы. Советское командование также требовало прекратить миссию подполковника Уилмета в Люблине и не разрешало самолету с медикаментами и другими припасами вылетать туда из Полтавы. Советская сторона заявила, что в Польше больше нет американцев, освобожденных из немецкого плена. “Кажется очевидным, что советская сторона изо дня в день пыталась удержать нас на расстоянии с помощью дезинформации, не дать нам послать офицеров контактных групп, пока они не вывезут всех наших пленных из Польши”, – писал Гарриман²⁰.

Посол призывал президента направить Сталину еще одну телеграмму, предложив ее черновой вариант. Рузвельт согласился, добавил несколько слов от себя, чтобы усилить эмоциональное воздействие послания:

Откровенно говоря, я не могу понять вашего нежелания разрешить американским офицерам помочь своим соотечественникам в трудное время, Наше правительство сделало все, чтобы пойти навстречу в каждой из ваших просьб. Теперь и я прошу вас пойти навстречу мне в этом конкретном вопросе… Пожалуйста, позвоните Гарриману, он подробно объяснит мои пожелания²¹.

Сталин не стал звонить Гарриману. Вместо этого 22 марта он телеграфировал Рузвельту, утверждая, что полученные президентом США сведения не соответствуют действительности. В Польше осталось всего 17 больных американцев; остальные на пути в Одессу, а заболевших доставят туда самолетом. В данной ситуации, утверждал Сталин, присутствие американских офицеров в тылу советских войск будет мешать командованию Красной армии, которому придется заниматься организацией встреч и защитой американцев от немецких агентов. Это отвлечет их от основных задач, и они, как писал Сталин, “заплатят своей жизнью за состояние дел на фронте и в ближайшем тылу”. Затем он перешел в наступление, утверждая, что условия для бывших американских военнопленных лучше, чем условия для освобожденных советских военнопленных в американских лагерях, где тех содержали вместе с немцами, “часто подвергали жестокому обращению и даже избивали”²².

Гарриман, получивший копию сталинской телеграммы, негодовал. Он написал Рузвельту, что утверждение, будто американские военнопленные находились в хороших условиях “далеко от истины … те муки и лишения, которые им пришлось претерпеть до прибытия в Одессу, не имеют оправдания”. Он добавил, что гражданские поляки помогали освобожденным больше, нежели офицеры-красноармейцы, и об этом свидетельствовали почти все бывшие военнопленные, сумевшие добраться до Полтавы. Гарриман хотел, чтобы Рузвельт рассказал все это Сталину в новой телеграмме. Президент отказался. “Мне не кажется уместным сейчас посылать еще одно сообщение Сталину”, – написал он Гарриману, но тем не менее просил того воспользоваться всеми дипломатическими каналами и обеспечить американцам наилучшее возможное обращение²³.

Тем временем советская сторона настаивала на скорейшем отъезде оставшихся американских представителей из Польши. Люблинский репатриационный лагерь закрылся 17 марта, и Советы хотели, чтобы Уилмет завершил свою миссию как можно скорее и уехал в Москву. На следующий день, после того как Сталин ответил Рузвельту, 23 марта Дин приказал Уилмету уезжать. Самолета, чтобы доставить его в Полтаву, не было, и советские власти пригрозили посадить его на поезд. Он все же вылетел в Полтаву самолетом, только 28 марта, а в Москве встретился с раздраженным Дином, который считал, что Уилмет без всякой необходимости разгневал советскую сторону, отказавшись покинуть Люблин, когда ему было сказано. Уилмет нашел что возразить – в своем докладе Дину он перечислил 27 случаев трений и неспровоцированной враждебности, проявленной к нему со стороны советских властей, доказав, что они ни минуты не желали его видеть в Люблине²⁴.