Забытые боги

…После увольнения из газеты я работал какое-то время в строительном тресте "Колхозстрой" в надежде получить хоть малое жилье. Трест выпускал журнальчик-бюллетень, в котором печатались всякие новости о своей технике и технологиях, даже заметки о лучших строителях республики. Я его редактировал.

Взяв в руки журнальчик, я, битый уже (прямо и переносно) газетчик, сразу понял, что создается он методом блочного строительства. Словоблоки же я успел возненавидеть в газете. Из них, удостоверенных партией, целиком составлялись (а не писались) иные статьи…

Итак, журнальчик "Колхозстроя" создавался методом блочного строительства. И я решил его для общего дела чуть-чуть раскрепостить. Оживить в меру сил. Сделать "читабельнее". Чтобы тот, кто возьмет его в руки и раскроет рот для зевка, рот захлопнул, увидя необычный заголовок, и статейку прочитал. А в конце журнала, подумал я, можно и юмор дать…

Так я и поступил. Блоки разъял, форму их нарушил. Ввел свежие слова. Памятуя закон подачи информации, самое главное в ней вынес наверх. Поломав голову, сделал броские заголовки. Сам написал заметки о передовиках. Даже юмор подготовил. И представил номер будущего журнала на суд редколлегии.

Редколлегию составляи заведующие отделами треста, солидные коньячные дяди, знающие почем фунт лиха и вообще, по-моему, все на свете.

И вот, получив номер журнала, прочитав мои материалы, дяди сперва пошушукались, а потом дружно разворчались. Один за другим они поднимались над столами и критиковали мои заметки за то, что стали они непривычны — ни языком, ни стилем — чужие, легкомысленные: что это за заголовки? Что за вольности? что за безобразие? Как посмел новый редактор поднять руку на святая святых — блоки?!

И чем больше они выступали, тем больше лилось на мою голову непонятной злобы и такой непримиримости, какую можно было встретить много лет назад.

Надо было защищаться. Я встал и произнес такую примерно речь:

— Товарищи! Что случилось? Что произошло? Я опытный газетчик, проработал в отделе промышленности и строительства республиканской газеты четыре года, со строителями встречался десятки раз, нужды их и язык знаю. Я сделал наш журнал чуть живее, читабельнее, чуть отошел от застарелых канонов — всему ведь надо обновляться, время на месте не стоит (вот где была моя ошибка!) — откуда ваша непримиримость? Да и мы ведь — редакционная коллегия, коллеги, давайте обсуждать журнал мирно (еще одна), не хуля огульно, а предла…

Пока я говорил, один из заведующих начал подниматься над своим столом. Был он в отличие от других высокий, худой, сутулый — и поднимался и распрямлялся не то что медленно, а — значительно, сравнить это движение можно было только с тем, как вырастал из волшебного кувшина старый джинн. Он поднимался и поднимался — и все уже заметили его медленное продвижение наверх и, умолкнув, зачарованно смотрели на него. И вот, когда он, колыхаясь, как дым, уперся макушкой в потолок, обвел всех выразительнейшим взглядом человека, которому — одному! — неожиданно открылась истина, и замогильным каким-то голосом оповестил сверху собрание:

— ТОВАРИЩИ! ЭТО — КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ!

Коньячные дяди, услыхав это слово, разом повернули ко мне головы и уставились на меня.

Меня от общего их взгляда из-под сумрачных кустистых бровей окатило вдруг жутью, той жутью, которая совсем недавно висела над страной черной тучей. Потом уже я подумал, что это был взгляд, над которым советские идеологи трудились десятки лет. И вспомнил попутно строчку из поэмы Владимира Луговского, поразившую меня и откровенностью, и смелостью, редкой для этого поэта: "Кто мы? Пугливый огонек коптилки. Сверхчеловеческая вера в правду"…

Я до сих пор не знаю, был ли тот джинн навсегда ушибленный временем чиновник, либо же просто старый стукач… не знаю.

Я сел тогда, оборвав свою защитную и, видимо, чем-то крамольную ("время на месте не стоит") речь на полуслове, а на следующий день подал заявление об уходе. Получение мною квартиры отложилось еще на 12 лет…

…Оказывается, не так уж далеко я от этих "русских" минут, хотя сижу на американской скамейке, окруженный идиллическим парком на невысоких холмах, и молодая американская мама, катя мимо меня коляску с младенцем, только что снова улыбнулась мне как своему. Я поспешил улыбнуться в ответ; не уверен, правда, что у меня получилось.

Домой!

Так или иначе, но я вдруг затревожился: не засиделся ли я здесь? Эка, расслабился! Оставил дом без присмотра, в мою дверь дунуть, она и откроется. Мало ли кто захочет остановиться возле кустарника. Лихая компания молодняка затормозит по нужде — и прощай моя келья. Приеду — а там все разгромлено, либо пожар. Домой, домой!

Машина на солнце сильно нагрелась, я ехал с открытым окошком.

Сколько еще джиннов сидит во мне? О-о-о… только дай им волю! Что я им — старый кувшин?..

Дом был нетронут. Ветерок мягко поглаживал луг — так мы гладим домашнюю кошку. Крыльцо сказало мне "здрасьте" на своем языке. Я вошел в прихожую-кухню — услышав мои шаги, замурлыкал холодильник.