Забытые боги

В надежде "отлежаться" я залег перед экраном телевизора на диване, еще не зная, что это известное врачам состояние иммигрантов, влетевших в депрессию. Я, оказывается, не залег, а слег.

Опомнился — и то ненадолго — я вот от чего. Так же безвольно торча перед экраном, однажды увидел в нем застывшее в деревенском окне лицо старушки — репортер, показывая какой-то сюжет сельской жизни, задержал на этом кадре камеру. От вида застывшего в окне лица, похожего на маску, я ужаснулся. Не так ли уже и я торчу перед телевизором? Ведь, как эта старушка, в последнее время я бездумно и покорно пялюсь и пучусь на происходящее на мировой улице!

Эврика!

Зима (самое мое творческое время!) еще не кончилась, на дворе был мокрый, простудный ньюйоркский январь с туманом и моросью (которая великолепно звучит по-английски: the drizzle, в окно лучше было не смотреть: облитые водой, похожей на слизь, ветки деревьев, холодный блеск слякоти после вчерашнего снежишки на асфальте, забрызганные грязью машины, зонты, зонты, зонты — в соответствии с людским настроением черные.

Дриззл!

Я все же заглядывал в свою башку, и было ощущение, что она — пустой, заброшенный сарай, где никого и ничего, и пахнет в сарае прелой соломой и мышатиной.

В один из таких дней, когда я бездельно шатался в своей квартире от стены до стены, у меня побывал тот самый психиатр, что ставит диагнозы героям бразильских сериалов. Вернее, заглянула, будучи по соседству, его жена и привела его с собой, чтобы оторвать от дивана, прогулять и чуть развеять. Моя супруга в последнее время дневала и ночевала у дочери, Рита, потараторив со мной с минуту в прихожей, убежала по своим делам, оставив мужа у меня.

Я Станиславу (отчеств в Америке мы лишаемся с первого дня) обрадовался. Мы с ним сблизились благодаря нашим женам, но лишь настолько, чтобы обмениваться за небольшим коньяком фразой, другой. Я достал бутылку и рюмки. В такой день гость-мужчина и коньяк — способ выжить. "Бог в дом…" "Бог", выглядел, впрочем, неважно: лицо его обвисло, пожелтело, углы рта опустились. Но глаза маститого психиатра временами взглядывали на меня, чем-то сразу его заинтересовавшего, остро, пронзительно.

Мы выпили по рюмке, другой (я выпил, он свою вторую придержал), я заговорил. Я заговорил — сбивчиво, ни о чем, обо всем, перепрыгивая с темы на тему, с погоды за окном на книгу, лежавшую на столике, с книги на вчерашнюю мировую новость, услышанную по телеку, с новости на армянский коньяк, привезенный знакомым, тоже иммигрантом, побывавшим на родине, с коньяка на "зеленый ус", целебное растение на подоконнике, похожее листьями на кукурузу… О свежих початках кукурузы я болтал, которые в Америке продаются круглый год, а не только осенью…

Я шлепал языком, пытаясь, как и на бумаге, за что-то зацепиться или зацепить собеседника. Пожаловался мимоходом, что катастрофически не пишется, кивнул на исцарапанное дождинками окно, погода-де тоже может быть причиной….

Я быстро опьянел в этот убийственно непогожий день и совершенно забыл, что передо мной сидит первоклассный психиатр, который чисто автоматически и профессионально мотает на ус мою мозговую лихорадку. Он отпивал по крохотному глоточку коньяк, помалкивал, изредка взглядывая на меня, ходящего из угла в угол и болтающего невесть что…

Потом, слава богу, заговорил — как бы просто поддерживая разговор, отвечая, так сказать, под выпивку, голосом на голос.

— Какие у вас отношения с вещами?

Мне этот вопрос был понятен.

— Неважные. Вещи стали проявлять характер. И некоторым не хочется иметь со мной никаких дел, они меня просто сторонятся, а иные уже и отскакивают..

Он кивнул, кашлянул, и я понял, что, неся бестолковщину, я уже во всем ему открылся и что прошу у него совета.

— Ну вот, — подтвердил он мою догадку, — а вы хотите справиться со словом, живым существом.

Если вы не возражаете, — продолжил он, — я порассуждаю. Начну издалека. С Пушкина. "Служенье муз не терпит суеты"… А Чехов — ну, и это вы знаете — как-то обмолвился: "За письменный стол нужно садиться холодным, как лед". Вам, я думаю, не нужно сейчас ничего писать — вы не в том состоянии.

Станислав говорил неспешно, поглядывая то на меня, то на окно, за которым был беспросветный дриззл.

— Я не говорю: "попытайтесь успокоиться" — это бессмысленно. И лекарства вам не помогут: все они, в общем-то, похожи на тол, брошенный в пруд — глушат все живое, и мальков, и головастиков. Другие же так или иначе вызывают дисгармонию там, где все равно присутствует некая гармония, пусть и расстройства. А то и внутренний бунт на их вторжение, который неизвестно во что выльется… — Кое-чего в своей психиатрии он, по понятным причинам, недоговаривал.

— Я сейчас буду многословен, — были следующие слова, — но вы меня простите: я снова, — он усмехнулся, — работаю (хоть и не зарабатываю). Кроме того, я застоялся…