Забытые крылья

– Лидочка мне написала. Она боялась возвращаться домой. В ее деревне были такие нравы, что отец запросто мог ее убить. Тем более что дед Илья был тяжелым алкоголиком и во хмелю творил такие вещи, что его все боялись и даже считали безумным. Братья у нее тоже были не сахар. А репутация «военно-полевой жены» и среди гораздо более просвещенных городских людей тогда становилась позорным клеймом. Ей бы там не дали жизни, а ее ребенку – тем более. Лидочка рассудила, что лучше жить в хорошем доме и растить меня как неродного, чем вернуться на родину и оказаться парией с ребенком на руках, – объясняя дочери ситуацию, которую обдумывал много лет, Михаил Степанович немного успокоился. – И в общем, все ведь неплохо сложилось. Мы действительно прожили рядом всю жизнь. В детстве, помню, даже кровать моя стояла в Лидочкиной комнате, и мне это казалось совершенно естественным.

Света увидела, как поднялись и снова опустились его широкие костистые плечи, и ей внезапно показалось, что с ней на скамейке сидит не мощный, проживший длинную жизнь мужчина, а тот стриженный почти наголо мальчишка в нелепых широких шортах с подтяжками, которого она видела на отцовских детских фотографиях в Лидочкиной комнате.

– Пап, папа… Бедный мой папа…

– Даже когда бабушки Маши не стало, она не сказала нам. – Михаил Степанович снова влажно откашлялся и крепко вытер платком нос, но быстро справился с эмоциями. – Лидочка ведь была моложе мамы, то есть моей другой мамы, Марии Ивановны. Она ее надолго пережила. Но даже когда была уже возможность, она ничего не стала говорить. Пишет, что хотела, но решила, что это уже не имеет значения. Она привыкла к такому положению. Все привыкли. И она не хотела никого беспокоить. А когда ее не стало, я нашел это письмо, адресованное «Мише». – Он выдохнул и прикрыл глаза.

В тишине было слышно, как стрекочут сверчки и шелестит прогретая солнцем, уже желтеющая листва липы. Свете казалось, что воздух над дачным поселком наполнился горячим дрожанием, какое бывает над костром, и она машинально щурилась, пытаясь разглядеть в этом дрожании лица своих предков, проживших столько лет, храня от всех, даже самых близких, такой огромный секрет. Сколько тайных мук и душевных терзаний прошло мимо невнимательного взгляда детей и внуков… Сколько любви, самоотречения, достоинства и боли было в каждом шаге, каждом жесте двух женщин и мужчины, которых их потомки, оказывается, совсем не знали… Да и кто приглядывается к старикам-родителям так, как к посторонним, – спрашивая себя, что те чувствуют, кого любят, чего страшатся и о ком тоскуют?

– Когда я узнал, я, конечно, был страшно потрясен, – продолжал Михаил Степанович. – Я потерял мать и даже не знал об этом. Точнее, думал, что потерял ее на двадцать лет раньше, а на самом деле она была со мной. Я никак не мог осознать, что всю жизнь прожил бок о бок с женщиной, которая меня родила, и считал ее просто домработницей, помощницей… То есть близким, но не родным человеком. Это трудно объяснить. – Он сделал неопределенный жест, как будто перебирая слова в поисках нужного. – И это меня сломило. Я проклинал себя, вашу маму, вас, Лидочку – всех. Все вдруг показалось фальшивым, странным, вся наша длинная жизнь будто разом превратилась в фарс. Это был большой удар, с которым я не справился. И я все разрушил.

Светлана скрестила ноги в лодыжках, обхватила ладонями шершавую от нескольких слоев масляной краски скамейку и замерла, вся подавшись вперед. Лидочка… Их Лидочка, пропитанная самым привычным в мире запахом, выученная наизусть до последнего словечка и жеста, до самой мелкой морщинки, теперь казалась недостижимой и незнакомой. Ты смотришь вслед, щурясь от отчаянных попыток восстановить в памяти ускользающие черты, – но нет, ничего не выходит.

– Па, я даже не знаю, что тебе сказать. У меня это не укладывается в голове. А мама знает?

– Да. Но она узнала не сразу. Когда я собрался в длительную командировку в Китай, она сомневалась, ехать ли со мной. С одной стороны, вы уже выросли, и вас можно было оставить. С другой – делать такой перерыв в театре было рискованно. Вернувшись через пять лет, она могла никогда больше не выйти на сцену. Но наш брак трещал по швам, и твоя мама считала, что ее долг – ехать с мужем. Она думала, это может спасти семью. И тогда я все рассказал. Сказал, чтобы она строила дальше свою жизнь сама, ибо во мне что-то умерло вместе с Лидочкой. И единственное, чего мне тогда хотелось, – это одиночества и возможности с головой уйти в работу.

– Боже мой… Боже мой… – монотонно повторяла Света, глядя в землю.

– Тебе и Володе мы решили не рассказывать. Это не имело большого смысла, ведь Лидочку мы уже похоронили. У Володи был университет, у тебя экзамены, поиски себя… В общем, мы решили, что это лишнее, – сказал Михаил Степанович и добавил: – Сейчас я, конечно, не уверен, что это было правильно.

– Пап, это все, конечно, просто… Не могу слов подобрать. Я потрясена, конечно. Но скажи, пожалуйста, почему же ты молчал столько лет?