Забытые орхидеи Монмартра

В один из таких вечеров, когда Агата была у него после работы, сославшись на боль в ноге, которую якобы подвернул накануне, он попросил её сходить в магазин за бутылкой виски и чипсами. Только успела она выйти из мастерской, как он быстро кинулся к её сумочке и стал рыться в ней, кроме разных женских аксессуаров вроде прокладок, помады, лака для ногтей, он нашёл свою с ней старую фотографию в детстве, сделанную её отцом, где они вместе, взявшись за руки, стояли у цветущей вишни и наивно, по-детски улыбались. В небольшом тиснёном кошельке из кожи он обнаружил немного денег, талисман – кусочек зелёного стекла, что они нашли в пещере, и её удостоверение личности на имя Агаты Бош с адресом ул. Траверсиер, 43, Кламар. Положив всё обратно на место, он сел за мольберт и стал дорисовывать незаконченный натюрморт с мертвым фазаном, у которого свисала вниз голова с дубового стола, с застывшей капелькой крови на кончике изогнутого клюва.

Звук ключа в замке, писк петлей – это Агата. Звон бутылок, бульканье жидкости в стакан. Сейчас она снимает свои лодочки, раз молчит. Интересно, трусы снимет или нет? Можно поспорить с самим собой. «Если подойдёт в нижнем белье, бросаю курить – неделю». Тишина. Хм-м, крадётся сзади, наверное.

– Детка, я рисую.

Тишина. Может повернуть голову, нет, не поверну, не дождёшься, хочешь поиграть со мной, ну что же, давай. Только я не здесь, а на полотне, этот убитый фазан – это я, моя дурная голова свисла со стола, ты убила меня двадцать лет назад, поделившись своим шоколадом.

Нет, она меня просто выдернула из картины, протянув под локоть колено, пылающее жаром восставшей плоти, её дыхание, отдающее шоколадом, который мерзавка успела стянуть у комода, теперь было у моего самого уха, влажный рот покусывал мочку уха. Заставила вздрогнуть. Нога с кошачьим проворством переметнулась влево, и небольшой зад оказался на коленях, как следствие случившегося, не послушная более кисть с красной краской упала на пол, оставив блестящую кляксу фазаньей крови, таким образом освободив руку от музы, которая не преминула, в свою очередь, шаловливо скользнуть между шёлком голубой юбки и бедром, беспрепятственно пройдя к самому лону.

– О, какое счастье, буду курить эту неделю, – пробормотал он, не найдя ничего, кроме плоти.

– Тебя, как всегда, трудно понять, о чём ты? – впиваясь губами в рот. – Закрой глаза и молчи, – притягивая к себе рукой запрокинутую напрочь голову.

На следующий день прямо с утра зарядил липкий дождь. Говорят, что дождь очищает – омывает на прощание дурные мысли, идеи, провожая их последний путь; смывает всё, что было раньше, осветляя всё новое, которое обязательно придёт на смену старому.

«Не пойду я сегодня на работу», – решил Макс, глядя на ручейки, бегущие по стеклу замызганного окна. Через десять минут он был выбрит, одет и ехал по кольцевой в сторону Кламара. Поторчав немного в пробке, он все-таки успел подъехать по адресу, когда Агата с мужем выходили из подъезда, она в длинном плаще, он в короткой куртке, поцеловал её в губы на прощание, у Макса защемило сердце, сказал что-то на прощание и повёл детей, очевидно, в сторону школы. Подождав, пока Агата сядет в машину и отъедет на приличное расстояние, он вышел из своего «Ситроена», злобно хлопнул дверью, засунул голову поглубже в воротник, пошёл в направлении, куда шли отец с детьми. Поравнявшись с ними, он спросил его – в правильном ли направлении идёт к мэрии. Супруг Агаты остановился, изумлённо посмотрел на него и сказал:

– Ну что вы, это в противоположную сторону.

На Макса смотрел небольшого роста опрятно одетый человек в дорогих очках. У него было простое, спокойное лицо маленького буржуа и холёные руки пианиста. «Именно те, которые лапают по ночам Агату», – промелькнуло у него в голове. В нём сразу проснулся животный инстинкт поверженного самца, ему вдруг ужасно захотелось врезать ему по очкам, он еле себя сдерживал, неизвестно, чем бы всё это кончилось между ними, если не дети. Они с любопытством смотрели на него большими серыми глазами, как у их матери, и ужасно кого-то ему напоминали. Взяв себя в руки, извинившись, он повернул назад и пошёл к машине, больше не оборачиваясь. Было около одиннадцати, когда он зашёл домой, первым делом он бросился к шкафу, выпил виски ,словно стакан воды, сел напротив мольберта и стал нервно рисовать, пытаясь закончить натюрморт с фазаном, через десять минут полотно было изорвано в клочья, рамка разбита об стенку, потом он обессиленно рухнул на диван, закрыл глаза и протяжно завыл, как побитая собака. Во всём теле чувствовалась страшная слабость, его подташнивало, он повернулся на бок и ощутил приступы сильной мигрени. Голова просто раскалывалась от боли, словно внутри здоровый деревенский кузнец бил по наковальне. Он был унижен, опустошён, будто пустая бутылка из-под вина, валяющаяся около мусорки.