Забытые по воскресеньям

Как подобная мне может разделить жизнь такого, как он, кроме как во сне? Невозможно вообразить, что два индивида вроде нас возвращаются домой и задают друг другу вопрос: «Как дела, любовь моя, удачный был день?»

Все должно работать на него с самого его рождения. А еще у него есть мать.

Наши дома никогда не будут похожими. В моем – мебель из «ИКЕА», в его – собранный по всему миру антиквариат. В моем – черно-белый кафельный пол, в его – паркет, покрытый сине-зелеными персидскими коврами.

Даже поход в супермаркет с Романом обязан превращаться в песнь песней. Вся жизнь «шедевральна», если утром открываешь глаза рядом с Романом. Ну, так я, во всяком случае, думаю.

Я регулярно просыпаюсь рядом с Я-уже-и-не-помню-как. Не знаю, где он работает, но сейчас он появляется в «Парадизе» незадолго до закрытия клуба. Его не волнует, что от меня пахнет потом и спиртным. Каждое воскресенье, утром, он меня забирает, а когда я дежурю, уезжаю на дедулиной малолитражке.

Он продолжает задавать вопросы, я ни о чем не спрашиваю. Иногда мне кажется, что я для него расследование, которое он совсем не хочет закрывать. У него дома много книг, и, проснувшись, я не раз видела, как он работает. Может, пишет отчет обо мне, девушке, любящей только стариков. Заметив, что я открыла глаза, он выжимает для меня апельсиновый сок и приносит кофе в постель – как в рекламе. А потом смотрит, как я поглощаю завтрак, и улыбается.

Сегодня 20 декабря. Роман говорил, что вернется к Рождеству. Он спросит, как дела с «Историей Элен». Я продвигаюсь… Страницы тетради заполняются, как бутылка. Я понятия не имею, что он о ней знает. Что рассказала и не рассказала ему мать.

ЩЕЛК. Старски уходит. Я слышу, как он запирает двери на ключ. Гасит свет на лестнице. Темно. Холодно. Я не смею шевельнуться. Не двигаюсь. Дышу на руки и дую в вырез свитера, чтобы согреться.

Хатч еще может вернуться.

Когда я наконец решаюсь, снова звонит телефон. Я вздрагиваю, стукаюсь головой, фонарик падает, и батарейки раскатываются в разные стороны. Хорошо, что смартфон при мне и я смогу подобрать все это хозяйство.

Спускаюсь по лестнице, подсвечивая себе фонариком. Яркость я уменьшила до минимума, чтобы никто не заметил с улицы. Ноги подгибаются от страха, и писать ужасно хочется. Я ничего не вижу на расстоянии тридцати сантиметров и, возвращаясь в кабинет Старски, каждую секунду рискую упасть. В помещении воняет окурками и спиртным, хотя на столе нет ни пепельницы, ни бутылки.

Помещение архива находится вне владений Старски и Хатча. Оно заперто на ключ, и я спрашиваю себя: «Интересно, это сделали настоящие жандармы, когда уходили, или у Старски и Хатча все еще имеется ключ?»

Я должна его отыскать, кровь из носу! Вокруг тьма-тьмущая, фонарик ни фига не освещает. Тишина наводит на меня ужас, и я вдруг начинаю думать об отце. Не как о близнеце близнеца, о лице на фотографии в рамке на буфете, о происшествии или украшенной цветами могиле. Нет. Я начинаю думать о нем, как думают о человеке, убившемся на дороге одним воскресным утром в возрасте сорока лет, оставив сиротой маленькую девочку, которая боялась мусоропровода и вынуждена была расти с бабушкой и дедушкой. Не уверена, что те, у кого есть отец, осознают, как им повезло.

Где эти проклятые ключи?

Луч фонарика освещает высокий шкаф с раздвижной дверью. Нахожу ключ в коробке со скрепками. Не тот.

Это что еще за шум?

Кто-то открыл дверь. Главную входную. Я прячусь за столом Старски и слышу шепот, но свет никто не зажигает. В кабинет входят два человека. От них пахнет зимой, ночью и тайной – как и от меня.

Я съеживаюсь, чтобы стать невидимкой. Все пропало! Я пропала! Меня арестуют. Напечатают мою фотографию в газете. Фамилию Неж вываляют в грязи. Бабуля с дедулей сгорят со стыда.

– Мне холодно, – говорит женщина.

Мужчина обещает немедленно ее согреть. Это Хатч. Я узнаю его гнусавый голос. Парочка целуется, сопит. Она вскрикивает, как цесарка, потом они дружно разряжаются, лежа на полу и так и не включив свет. Любовники совсем рядом со мной – могу протянуть руку и коснуться одного из них. Хоть плачь, хоть смейся… Если меня заметят, не только задержат, но и убьют, чтобы не проговорилась. Закрываю глаза, затыкаю уши. Пытаюсь не дышать.

Все происходит быстро, видимо, Хатч из скорострелов. Они торопливо одеваются. Она говорит:

– Мне пора, он будет недоволен.

– Когда увидимся, кузнечик?

– Я позвоню.

– В следующий раз надену на тебя наручники.

– Я тороплюсь.

– Может, сейчас?

«Вот черт, они что, решили продолжить игрища?! Слава богу, тетка отвечает, что ей и правда пора». Парочка уходит.

Десять минут тишины в темноте. Я никогда в жизни не курила, но сейчас мне ох как пригодилась бы пачка сигарет. Зажигаю фонарик и вижу ключи, висящие на гвоздике под столом Старски. Не заметишь, если не встанешь на четвереньки…

– Отче наш, Который на небесах! Пусть святится имя Твое и придет Царствие Твое; пусть будет воля Твоя и на земле, как на небе! И, Господи, прошу Тебя, пусть это будут те ключи.