Забытый раёк

Москва? Но Москва расколдована,
как каждый ее недоскреб,
строителем-зэком вмурованный
в обводку — колымский сугроб.
В ней щи в кабаках переперчены,
и вновь попадает впросак
от нечисти кругом очерченный,
не чающий выжить бурсак.

Москва? Над ее пасторалями
корпят от зари до зари
любимцы двора постоялого,
то вороны, то сизари.
Накаркано, верно, ограено,
упущено из-под крыла.
Окраина? Но и окраина
своих соловьев извела.

Стоит кулинарною книгою,
где выверен говор всех ртов,
поди, пирогами с вязигою
да вязью калашных рядов.
Не помня ни Бармы, ни Постника
над прорвою небытия,
указы нам шлют и опросники
чиновные орды ея.

Уходит в туман белокаменка,
порушена и прощена.
В забытой Москве моя маменька
младенцем была крещена.
И некогда взглядом Овидия
ее Елисейских полей
коснулся всем виям невидимый
бездомный заезжий старлей.

«В неукротимом воздухе прозрачном...»

* * *

В неукротимом воздухе прозрачном
безденежье осеннее гуляет
в плаще из секонд-хэнда, в старой шапке,
с улыбкой смутною глядит на прайды
дворовых кошек всяческих расцветок:
то леопард, то арлекин, то рысь,
то маленькая тихая гиена.

Как переулки любят посещенья!
Два колдовских — Солдатский с Озерным, —
и Ковенский, что улицы длиннее.
Но есть еще четвертый переулок,
в нем в призраке разрушенного дома
театр волшебный с давних пор ютится,
своё лепечут куколки вертепа,
и Верлиока спит на чердаке.

СТАРЫЕ СТРОКИ

Нева покрыта снегом белым,
все реки — санные пути,
и водным весело наделом
пешком над глубиной идти
с Рождественской — десятой? энской?
пешком, шажком, и был таков,
с Надеждинской, с Преображенской
по Знаменской через Басков.

Опять горят на ёлке свечи,
а улицы, что так пленят,
в негромкой бабушкиной речи
названья старые хранят.
Жизнь оглянуться не успела,
в столб превратиться соляной.
И две любимых церкви целы
на Греческом и на Сенной.

ЗАБВЕННЫЕ ВИНА

Хану Манувахову

Былые дни, былые дали и отбродили, и прошли.
Я помню слово «цинандали», как прежде помнили «шабли».
Поэтам и аи, и асти — веселый дар,
мнемонимические страсти, оттенок чар.

Стекла окрашивает грани сквозь все пиры
букет забвенный гурджаани, цвет хванчкары.
Но саперави и чхавери — им равных нет!
Налей-ка мне бокал, Этери, забытых лет.

Какие тайные рецепты связали нас,
пьянчужек непонятной секты, на этот раз?
И почему печалью личной нам в память дан
весь этот норов подъязычный забытых стран?

Скажи, о чем отговорили названья вин?
Они темны, как суахили, мой господин.
И почему от вертограда (допей до дна!)
нам только рифма винограда сохранена?

ЧУЖИЕ ТАЙНЫ