Зачарованные луной. Эпизод «приобщения к революционной традиции» (без илл.)

Главным специалистом по Ткачеву у Романова оказывается Бердяев: аж четыре ссылки в небольшой заметке. Почему, интересно, не все тот же Б.П. Козьмин, не Б.М. Шахматов, не Е.Л. Рудницкая?[7] И вообще, с каких это пор Бердяев стал главным авторитетом для левых? Почти во всех этих цитатах говорится о близости организационных и политических взглядов Ткачева и Ленина. Само по себе это верно, но явно не достаточно для характеристики собственно Ткачева как революционного деятеля. К тому же Бердяев, написав это в конце 1930-х годов, не сказал ничего нового, поскольку в России в первые послереволюционные годы этот вопрос много раз и систематически обсуждался[8]. В ходе этого обсуждения, например, старый большевик С.И. Мицкевич писал гораздо содержательнее Бердяева и с необходимым историзмом замечал, что «русских якобинцев (Заичневский, Ткачев) можно рассматривать как предшественников большевизма», что «некоторые взгляды их вошли, как элементы, в большевизм»[9].

Теперь о той единственной собственной мысли, которую себе позволил Романов. В качестве вывода он заключает: «В конце жизни Ткачев отошел от жестких нападок на представителей других народнических течений и призывал их объединиться для создания единой революционной организации, чтобы свергнуть самодержавие и расчистить дорогу для будущего коммунистического общества. Тем самым он косвенно признал правоту Петра Лаврова — лидера народников-пропагандистов, выступавшего за планомерную работу по созданию революционной народнической партии»[10].

Это очень смело: Лавров оказался заядлым партстроителем, а Ткачев — с трудом преодолевающим свой бранчливый анархизм эпигоном Лаврова. Неплохо было бы еще это доказать. Но сделать это невозможно, потому что это неправда.

М.Г. Седов пишет: «Наличие элементов аполитичности — характерная черта лавризма», Лавров говорил о важности политической борьбы лишь позднее, во времена «Народной воли»[11].

Б.П. Козьмин: к моменту бегства из ссылки за границу Лавров «еще не был вполне сложившимся в политическом отношении человеком. Ему были присущи гуманистические стремления и демократические симпатии, но у него не хватало твердо установившихся революционных взглядов»[12].

Лавров стал популярен среди народнической революционной молодежи в 1868—1869 годах, когда были опубликованы написанные им в ссылке «Исторические письма», призывавшие мыслящего интеллигента к борьбе с устаревшими формами и, вслед за всей отечественной демократической литературой, к уплате долга народу. Революционер Сергей Ковалик позднее писал: «Ни одна статья того же Лаврова, написанная более свободным языком в нелегальном журнале “Вперед!“, не могла сравниться в отношении влияния на молодежь с “Историческими письмами”»[13].

Но Ткачев тогда же выступил с критикой субъективизма Лаврова в оставшейся неопубликованной статье «Что такое партия прогресса». Взявшись судить о прогрессе, Лавров не смог дать ему определение, а потому он, говорил Ткачев, остался на почве субъективизма и индивидуализма и никаких социалистических идей не выразил. «Ответы слишком общи и неопределенны»[14]. Никакого ясного призыва и рецепта в них не было. Субъективизм и не позволял Лаврову встать на твердую почву — как научную, так и политическую.

Вывезенный из ссылки за границу Германом Лопатиным, в 1872—1873 годах Лавров по запросу от российских кружков берется за организацию эмигрантского издания, для которого пишет программу. Первые два ее варианта были либеральны и совершенно не устроили революционеров. Офицер, революционный публицист и, как и Лавров, беглец, Николай Соколов так после этого аттестовал нашего «лидера народников-пропагандистов, выступавшего за планомерную работу»: «Можно быть чем угодно: дураком, подлецом, даже шпионом, но быть Лавровым — это недопустимо»[15]. Ну ладно буян Соколов, который как-то даже избил одного эмигранта-лавриста. Но вот слова корректного Николая Чарушина: «Роль политического вождя для Лаврова, человека кабинетного и не знающего жизни, будет не совсем по плечу»[16].

Сформулировать эту умеренную программу для русских радикалов Лаврову не помешало даже то обстоятельство, что в это время он под воздействием извне уже сдвинулся влево от совсем уже кондовых либеральных образцов. Он был натурой увлекающейся и зависимой: прочитал Конта — увлекся, познакомился с Марксом — проникся, увидел Парижскую коммуну в 1871 году — впечатлился. Но эклектиком, субъективистом и более идеалистом, чем материалистом, Лавров не переставал быть никогда. В отличие от Ткачева. Только в патологических условиях царской России такая фигура, как Лавров, могла приобрести репутацию «выдающегося революционного теоретика».