Загадка Пушкина

Ч—<адаев>, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина,
И в умиленьи вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена (II/1, 369).

Легко представить, каким холодным душем для горячих революционных голов стали эти стихи прославленного «певца свободы», притом обнародованные не где-нибудь, а в популярнейшей официозной «Северной Пчеле» от 27 января 1825 г. (См. II/2, 1150). Выбор издания свидетельствует, что в своем отречении от юношеского бунтарства Пушкин явно адресовался не столько к читающей публике, сколько к властям, надеясь заслужить прощение.

На всякий случай вскоре он еще раз опубликует стихотворение «К чему холодные сомненья…» — уже в составе прозаической заметки, озаглавленной «Отрывок из письма к Д.», на страницах альманаха «Северные цветы на 1826 год, собранные бароном Дельвигом». Литературные альманахи было принято издавать в канун Нового года, соответственно, по знаменательному совпадению, изящный томик «Северных цветов» с третьим посланием к Чаадаеву готовился к печати в типографии Департамента народного просвещения как раз в дни восстания декабристов.

Вполне объяснима настойчивость, с которой поэт старался, чтобы его стихотворные заверения в благонамеренности попались на глаза высокому начальству. Зато поистине удивительно то упорство, с которым исследователи его творчества умудряются не замечать демонстративный отход Пушкина от революционных умонастроений.

Например, один из виднейших современных пушкинистов Н. Н. Скатов пафосно утверждает: «не будучи формально членом ни одной из декабристских организаций ни тогда, ни потом, Пушкин, по сути, был центром всего декабристского движения, все его к себе сводя и в то же время все его собою перекрывая»²²⁵. И далее, окончательно утратив чувство меры, пушкинист изрекает полнейшую нелепицу: «именно Пушкин был истинным и подлинным вождем всего декабризма, его вдохновителем, его знаменем»²²⁶.

В экстатическом раже ученый лишний раз воспроизводит краеугольную доктрину сталинистского пушкиноведения, гласящую, что несгибаемый революционер Пушкин «мог по праву считать себя певцом декабризма»²²⁷ (Л. П. Гроссман) и «остался человеком и поэтом декабристского характера до конца дней своих»²²⁸ (Г. А. Гуковский). А между тем поэт после 1822 года явно одумался и присмирел. Он чурается политики, порывает связи с неблагонадежными знакомыми, вообще ведет себя тише воды, ниже травы.

Начиная с 1823 г., Пушкин начинает официально хлопотать о снятии опалы и в качестве первого шага пытается испросить у начальства отпуск, чтобы навестить родню и друзей (письмо К. В. Нессельроде от 13 января 1823 г., XIII, 55, 525).

Его переписка значительно оживилась: гораздо чаще он пишет кн. П. А. Вяземскому, старается возобновить былые литературные и дружеские связи, например, с П. А. Плетневым и А. А. Бестужевым, издателем «Полярной звезды». Он предпринимает ряд публикаций в столичных изданиях, наконец, начинает подумывать об издании собственного литературного журнала (письмо брату в начале января 1823 г., XIII, 54).

При этом гражданское служение никак не входит в его планы. С тех пор обличать правительство или дразнить цензуру Пушкину стало не с руки.

В этом отношении весьма интересно его письмо кн. П. А. Вяземскому, отосланное в марте 1823 г.: «Сделай милость напиши мне обстоятельнее о тяжбе своей с цензурою. Это касается всей православной кучки. Твое предложение собраться нам всем и жаловаться на Бируковых может иметь худые последствия. На основании военного устава, если более двух офицеров в одно время подают рапорт, таковой поступок приемлется за бунт. Не знаю, подвержены ли писатели военному суду, но общая жалоба с нашей стороны может навлечь на нас ужасные подозрения и причинить большие беспокойства… Соединиться тайно — но явно действовать в одиночку, кажется, вернее» (XIII, 59).

Из текста не совсем понятно, чего именно так опасается автор, то есть, какие страшные кары способно обрушить правительство на именитых писателей из-за жалобы на тупого цензора. Но интереснее всего то, что замысел протестовать сообща против нелепых цензурных притеснений принадлежал отнюдь не адресату, а, представьте себе, самому Пушкину.