Загадка Пушкина

Вместе с тем поэт полагал, что достаточно настрадался в ссылке и что его примерное поведение после Кишиневского кризиса искупает былые шалости. Он стал хлопотать о помиловании под предлогом вымышленной болезни, притом не упуская случая засвидетельствовать свою лояльность. В 1825 году Пушкин неоднократно принимался писать Александру I прошение о помиловании, заверяя, что «великодушный и мягкий образ действий власти» его «глубоко тронул» (XIII, 228, 549 — франц.) Кроме того, зная уже наверняка о перлюстрации его переписки, он то и дело демонстрирует властям отрадное благоразумие.

Например, в письме к В. А. Жуковскому в апреле 1825 г. Пушкин, конечно же, адресуется и к полицейским читателям: «Вяз.<емский> пишет мне что друзья мои в отношении Властей изверились во мне: напрасно. Я обещал Н.<иколаю> М.<ихайловичу> два года ничего не писать противу Правительства и не писал. Кинжал не против правительства писан, и хоть стихи и не совсем чисты в отношении слога но намерение в них безгрешно. Теперь-же все это мне надоело, и если меня оставят в покое, то верно я буду думать об одних пятистопных без рифм» (XIII, 167, курсив автора).

Примерно в то же время ему подвернулся шапочный знакомец, уездный заседатель Чихачев. Худо-бедно, а персона официальная, государево око и ухо, поэтому поэт, согласно докладу Бошняка, настойчиво ему втолковывал: «Я пишу всякие пустяки, что в голову придет, а в дело ни в какое не мешаюсь»²³³.

Вот как Пушкин четко сформулировал нехитрую житейскую стратегию, благодаря которой он надеялся обрести свободу и благополучие. Но подозрительная и озлобленная власть никак не решалась на разумный компромисс, предпочитая держать неблагонадежного ссыльного в ежовых рукавицах.

Когда 19 ноября 1825 г. внезапно скончался император Александр I, питавший к поэту личную неприязнь из-за эпиграмм, Пушкин получил все основания надеяться на скорое освобождение. В начале декабря он пишет П. А. Плетневу: «Милый, дело не до стихов — слушай в оба уха: Если я друзей моих не слишком отучил от ходатайства, вероятно они вспомнят обо мне… Если брать, так брать — не то, что и совести марать — ради Бога, не просить у царя позволения мне жить в Опочке или в Риге; чорт-ли в них? а просить или о въезде в столицы или о чужих краях. В столицу хочется мне для вас, друзья мои — хочется с вами еще перед смертию поврать; но конечно благоразумнее бы отправиться за море — Что мне в России делать? Покажи это письмо Ж<уковском>у, который, может быть на меня сердит. Он как-нибудь это сладит. Да нельзя-ли дам взбуторажить?…» (XIII, 248–249, выделено автором).

Однако тут грянуло восстание декабристов.

«Почти мгновенный разгром восстания (столь же быстро несколько позднее подавлено оно было и на юге) глубочайшим образом потряс Пушкина, ощутившего это как огромную и общественную и свою собственную, личную беду»²³⁴, — утверждает Д. Д. Благой. Такую нахальную, трескучую ложь даже не всякий пушкинист берется отстаивать. Для сравнения приведу хотя бы слова Н. Н. Скатова, отмечавшего, что «поражение декабрьского восстания не родило у Пушкина при необычайной остроте личного переживания ничего подобного внутреннему перелому»²³⁵. Удивляться нечему, ведь «певец свободы» оказался сломлен тремя годами ранее, сломлен целиком и бесповоротно. А посему никакого потрясения не испытал, чувствуя себя в относительной безопасности.

«Милый Барон! вы обо мне безпокоитесь и напрасно — Я человек мирный. Но я безпокоюсь — и дай Бог чтобы было по напрасну» (XIII, 256), — пишет он А. А. Дельвигу 20 января 1826 г. И все-таки основания для беспокойства у Пушкина имелись. Далее в его коротеньком письме читаем: «Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности — Но он болен ногами и сырость казематов будет для него смертельна — Узнай где он и успокой меня — Прощай мой милый друг» (XIII, 256).

Как известно, Пушкин высоко ценил ум П. И. Пестеля и благородство М. С. Лунина, слал теплые письма К. Ф. Рылееву и А. А. Бестужеву, с И. И. Пущиным и В. К. Кюхельбекером его связывали узы горячей лицейской дружбы, наконец, в ряды бунтовщиков на Сенатской площади затесался его родной брат Лев²³⁶. Но в первое время после декабрьского мятежа Пушкин вроде не принял близко к сердцу судьбы «друзей, братьев, товарищей» (XIII, 291) и не выказывал о них особого беспокойства. Странным образом его взволновал лишь арест не самого лучшего приятеля. Между строк письма читается напряженное беспокойство: известно ли, как переносит Александр Раевский заточение?

Пробуя разъяснить эту странность, обратимся к пушкинским рисункам той поры.