Загадка Пушкина

Хотя история не имеет сослагательного наклонения, иной раз над ее страницами хочется дать волю воображению. Осмелюсь предположить, что ставший во главе империи Пушкин постарался бы перещеголять Робеспьера, Наполеона и Петра I вместе взятых. И наверняка Всевышний рассудил, что такая передряга окажется запредельной даже для России.

Впрочем, тоскующий в заснеженной деревушке ссыльный крамольник и мечтатель старался выглядеть перед властями паинькой. Его следующее письмо А. А. Дельвигу, написанное в начале февраля 1826 г., надобно привести целиком.

«Насилу ты мне написал и то без толку, душа моя. Вообрази что я в глуши ровно ничего незнаю, переписка моя отвсюду прекратилась, а ты пишешь мне как будто вчера мы целый день были вместе и наговорились до сыта. Конечно я ни в чем незамешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как то совестно особенно ныне; образ мыслей моих известен. Гонимый 6 лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я конечно не мог доброжелательствовать покойному Царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам — но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции — напротив. Класс писателей, как заметил Alfieri, более склонен к умозрению нежели к деятельности, и если 14 декабря доказало у нас иное, то на то есть особая причина. Как бы то нибыло, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и конечно это ни откого, кроме Его, независит. В этом желании [конечно] более благоразумия, нежели гордости с моей стороны.

С нетерпением ожидаю решения участи нещастных и обнародование заговора. Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего Царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни — как Фр.<анцузские> трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира. Прощай, душа моя» (XIII, 259, выделено автором).

Видно невооруженным глазом, что автор не столько пишет другу, сколько через его голову непосредственно адресуется к властям. В надежде на перлюстрацию он всячески пытается обелить себя. Пушкин (а вслед за ним и пушкинисты) не отдавал себе отчета, насколько унизительным и жалким выглядит это эпистолярное заигрывание с тайной полицией. В реторте деревенской ссылки благополучно испарились и хваленое пушкинское чувство собственного достоинства, и его рыцарская преданность законам чести. Он отсылает окольным путем, в виде письма другу, слегка завуалированное прошение о помиловании, а тем самым делает еще один шаг в трясину. Лукаво потакая полицейской мерзости, тем самым поэт целиком принял правила грязной игры. А коготок увяз — всей птичке пропасть.

Спустя годы, в 1834 г. Пушкин вознегодует, узнав, что его переписку с Натальей Николевной перлюстрируют. 10 мая он пишет в дневнике: «Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным» (XII, 328–329).

Оскорбленный до глубины души, он даже решит покинуть службу при дворе. Впрочем, Пушкин надеялся, что, сбросив ненавистный камер-юнкерский мундир, он все же сохранит благоволение царя. Но когда Николай I через А. Х. Бенкендорфа выразил ему свое неудовольствие, придворный историограф униженно отозвал свое прошение об отставке.

Примечательные детали этого конфликта лучше обсудить в свой черед, а сейчас интересно другое. Вскипевший от унижения Пушкин не потрудился вспомнить, как в письмах друзьям[6]из Михайловского щедро давал поживу читателям из «черного кабинета», как пытался заслужить помилование, вовсю выказывая благоразумие и лояльность. И тем самым он косвенно одобрял перехват своей переписки. После таких не слишком чистоплотных уловок было вдвойне наивно сетовать на отсутствие щепетильности у жандармов.

Пушкин не понимал, что с тайной полицией нельзя играть в ее игры. Тот, кто пытается ее перехитрить, неминуемо терпит поражение — ведь если дать черту палец, он откусит всю руку.

VII

Рассчитывая на перехват письма и адресуясь через голову друга к властям, Пушкин не считал зазорным лгать напоказ. «Вообрази что я в глуши ровно ничего незнаю» (XIII, 259), — уверяет он. Между тем, судя по январским рисункам с профилями декабристов, ему хорошо известны были как подробности злополучного восстания, так и фамилии вождей тайного общества.

С другой стороны, всячески подчеркивая свой индифферентизм и выпячивая свою непричастность, Пушкин отнюдь не хитрил. Известный всей России глашатай свободы совершенно искренне полагал, что «ни в чем не замешан» (XIII, 259). В уже упоминавшемся письме В. А. Жуковскому от 20 января 1826 г. он изложил свои соображения в развернутом виде: