Загадка Пушкина

Если вдуматься, в признаниях Пушкина нет ни капли безрассудства или неблагоразумия. Все проступки, упомянутые им в письме Жуковскому от 20 января, были и без того хорошо известны властям, однако не давали повода для обвинений в судебном порядке. За дружеские связи в тюрьму не сажают, а вступление в ложу «Овидий» также нельзя счесть криминалом, поскольку на тот момент в России масонство официально разрешалось. Наконец, злополучное признание в атеизме было сделано в частном порядке, походя, в личном письме.

Старательно перечисляя свои якобы прегрешения, Пушкин умалчивает о главном, о том, что с точки зрения властей он является опаснейшим смутьяном, автором возмутительных подстрекательских стихов. И Жуковский в ответном письме не преминул на это указать: «знаю, что ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не дает им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать» (XIII, 271).

Как ни забавно, в сегодняшней РФ «певца свободы» запросто могли бы привлечь к суду по 280-й статье УК, за «публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности», каковые содержит, например, стихотворение «Кинжал», а в тогдашнем российском законодательстве (если не ошибаюсь) подобный юридический изыск отсутствовал. Так что Пушкин беспокоился без особого страха и трепета. Хотя любой мало-мальски совестливый человек на его месте чувствовал бы себя неуютно.

По такому случаю декабрист Д. И. Завалишин рассудил: «Пушкин не мог не сознавать, что было бы с его стороны вполне бесчестным уклоняться от действия, которое сам же всячески возбуждал, и от ответственности за оное»²⁴⁶. Схожим образом Адам Мицкевич считал, что русскому обществу надлежало обратиться к Пушкину с горькими вопросами: «Ты нам предрек в своих ранних стихах кровавое восстание, и оно произошло; ты предсказал нам разочарование, крушение слишком выспренных, слишком романтических идей — все это сбылось. Что же ты предскажешь нам теперь? Что нам делать? Чего нам ждать?»²⁴⁷.

Но сам поэт, как явствует из писем, упорно полагал, что в деле декабристов он никоим образом «не замешен» (XIII, 258) и потому питал «радостную надежду» (XIII, 265). Формальная непричастность к заговору казалась ему индульгенцией от былых грехов, и у него в душе даже не закрадывались мысли о собственной моральной ответственности, о солидарности с теми, кого воодушевляли его свободолюбивые стихи.

Рекомендованный им в февральском письме А. А. Дельвигу «взгляд Шекспира» на декабрьскую трагедию запечатлен в его афористической фразе, дошедшей до нас благодаря шпиону Бошняку: «Пусть кто виноват, тот и пропадает; я же сам никогда на галерах не буду».

Немногим ранее, в январе, когда по взбаламученной России шла волна обысков и арестов, Пушкин сообщал Плетневу: «Верно вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен». И ради приличия добавил: «но неизвестность о людях с которыми находился в короткой связи меня мучит. Надеюсь для них на милость царскую» (XIII, 256).

Увы, Пушкин вовсе не выглядит «истинным и подлинным вождем всего декабризма», как утверждал Н. Н. Скатов²⁴⁸. Поэт прославился, возмужал, отрастил бакенбарды, но в душе остался все тем же «милым мальчиком», по выражению Ф. Ф. Вигеля²⁴⁹, все тем же хитрым и скользким подростком, который при лицейском гувернере И. С. Пилецком «толкал Пущина и Мясоедова» и хвастал, что «если они будут жаловаться, то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею»²⁵⁰.

Точно так же, подтолкнув своими стихами множество честных людей к восстанию, Пушкин полагался на свое умение «вывертеться». В этом отношении он преуспел и тем самым заложил почтенную традицию взаимоотношений русского «властителя дум» с властями. А именно, всячески изворачиваться, помалкивать, скрывать свой «образ мыслей».

Мало того, после царской амнистии пушкинская «лира непреклонная» зазвучала в полном ладу и согласии с зарождавшимся на Руси полицейским государством. Трудно обойти вниманием это прискорбное обстоятельство, но, как ни парадоксально, его умудряются ставить поэту в заслугу. «B Пyшкинe кaк бyдтo нa oднo мгнoвeньe coeдинилocь тo, чтo былo y нac вceгдa paзъeдинeнo — идeoлoгия импepии и идeoлoгия интеллигенции»²⁵¹, — с умилением писал Н. А. Бердяев. Говоря другими словами, поэт не погнушался рифмовать славословия царю, воспевать расправу над восставшими поляками, упрочивать своим авторитетом удушливую полицейщину.