Загадка Пушкина

«Теперь положим что Правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы) но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною Правительства &c.

Итак остается тебе положиться на мое благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они.

В Кишеневе я был дружен с маиором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым —

Я был массон в Киш.<еневской> ложе, т. е. в той за которую уничтожены в России все ложи.

Я наконец был в связи с большею частию нынешних заговорщиков.

покойный император сослав меня мог только упрекнуть меня в безверии.

Письмо это не благоразумно конечно, но должно-же доверять иногда и щастию. Прости будь щастлив, это покаместь первое мое желание.

Прежде чем сожжешь это письмо покажи его Кар<амзину> и посоветуйся с ним. Кажется, можно сказать Царю: В.<аше> В.<еличество>, Если Пушкин не замешен, то нельзя-ли наконец позволить ему возвратиться?» (XIII, 257–258).

Ни ответа от Жуковского, ни официальной реакции не последовало. Изнывая от неизвестности, 3 марта 1826 г. Пушкин посылает еще одно письмо, формально адресованное П. А. Плетневу, а на деле, конечно же, предназначенное для недреманного полицейского ока: «по крайней мере пускай позволят мне бросить проклятое Михайловское. Вопрос: невинен я или нет? но в обоих случаях давно бы надлежало мне быть в П.<етер> Б.<урге>. Вот какого быть верноподданным! забудут и квит» (XIII, 265).

Перевоспитавшийся Пушкин без тени иронии считает себя «верноподданным» и не числит за собой никакой вины перед правительством. 7 марта 1826 года он шлет В. А. Жуковскому еще одну просьбу о ходатайстве перед властями, указывая, что покойный император сослал его в деревню всего лишь «за письмо писанное года три тому назад в котором находилось суждение об Афеизме, суждение легкомысленное, достойное конечно всякого порицания» (XIII, 265). Этот мотив он старательно выпячивает в зимней переписке того года, начиная с январского письма П. А. Плетневу: «К стати: не может-ли Ж.<уковский> узнать, могу-ли я надеиться на высочайшее снисхождение, я 6 лет нахожусь в опале, а что ни говори — мне всего 26. Покойный имп.<ератор> в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки не-религиозные — других художеств за собою не знаю» (XIII, 256).

Само собой, на фоне мятежа заговорщиков его проступок выглядит сущей мелочью, к тому же с новым царем у него нет личных счетов. «Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу» (XIII, 265), — предполагает он.

Опять-таки письмо явно предназначено для того, чтобы потрафить властям, и поэт невольно сбивается на тон официального документа: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и ненамерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (XIII, 265–266).

Чеканную формулировку своей капитуляции поэт повторит в уже цитировавшемся ранее официальном прошении к Николаю I от 11 мая 1826 г. Столь тягостное для мыслящего человека обещание — воздерживаться от высказывания своих мыслей — он не нарушил ни разу, так и жил потом с кляпом во рту.

Изрядно промедлив ответить Пушкину, В. А. Жуковский 12 апреля недоумевал: «Я никак не умею изъяснить, для чего ты написал ко мне последнее письмо свое. Есть ли оно только ко мне, то оно странно. Есть ли ж для того, чтобы его показать, то безрассудно» (XIII, 271, выделено автором).

Поняв, что от Жуковского проку не дождешься, Пушкин надолго прекратит переписку с бесполезным для него старшим другом.