Загадка Пушкина

В связи с этим Н. А. Бердяев рассуждал: «Пyшкин пpинaдлeжaл к пoкoлeнию дeкaбpиcтoв, oни были eгo дpyзья. Ho paзгpoм дeкaбpиcтoв кaк бyдтo yбeдил eгo в мoгyщecтвe pyccкoй мoнapxии. Пyшкин — двoйcтвeн, y нeгo кaк бы двa лицa. У нeгo былa любoвь к вeличию и cилe Poccии, нo былa и cтpacтнaя любoвь к cвoбoдe»²⁵². Бездумно воспринимая миф о Пушкине, философ не сообразил, что двуличие вряд ли может служить поводом для восхищения. Панегирик Бердяева в сущности повторяет начертанный Ф. В. Булгариным карикатурный портрет поэта, который «чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных»²⁵³.

Заключив сделку с царем ради почестей и денег (в чем Пушкин впоследствии признавался в письме к жене²⁵⁴), поэт старался исправно кадить сразу двум богам, и самодержцу, и общественному мнению. Как откровенно вспоминает Н. М. Смирнов, когда в 1834 году поэта высочайше удостоили камер-юнкерского звания, «вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина; будто он сделался искателен, малодушен, и он, дороживший своею славою, боялся, чтобы сие мнение не было принято публикою и не лишило его народности»²⁵⁵.

С тех пор минуло почти два века, но освященная именем Пушкина традиция холопского двоедушия пышно цветет. А российская власть, угрюмая и взбалмошная, вопреки своим повадкам платит «певцу свободы» щедрую дань преклонения и любви.

* * *

Однако в 1826 году, спустя четыре года после Кишиневского перелома и на исходе второго года Михайловского заточения, для Пушкина упорно длилась гнетущая неизвестность. Минула зима, затем прошла весна, его прошение о помиловании блуждало где-то в канцелярских недрах, шло следствие по делу декабристов, а в жизни ссыльного поэта ничего не менялось.

Он пишет 10 июля кн. П. А. Вяземскому: «Еслиб я был потребован коммисией, то я бы конечно оправдался, но меня оставили в покое, и кажется это не к добру. Впроччем, чорт знает» (XIII, 285).

14 июля 1826 г. на кронверке Петропавловской крепости состоялась казнь декабристов.

То, что пятерых предводителей восстания отправили на виселицу, стало для тогдашнего российского общества сильнейшим шоком, ибо смертная казнь была отменена указом императрицы Елизаветы от 13 августа 1743 г. и с тех пор применялась редко, в исключительных случаях. «Жители Москвы едва верили своим глазам»²⁵⁶, вспоминал А. И. Герцен, когда прочли в газете «страшную новость». Кн. П. А. Вяземский признавался в письме к жене: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена, мне в ней душно… Все прибивает меня невольно и неожиданно к пяти виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место»²⁵⁷.

Пушкин же воспринял казнь декабристов со смешанными чувствами. 14 августа 1826 года он пишет П. А. Вяземскому: «Еще таки я все надеюсь на коронацию. Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» (XIII, 291). Вскользь выказывая свойственное ему ледяное пренебрежение к чужой смерти, он все-таки сочувствует каторжникам, и его вера в царское великодушие пока не угасла. Вместе с тем его заочное отношение к Николаю I изрядно охладело, и в том же письме он признается, что теперь у него «перо не повернулось бы» (XIII, 291) писать царю прошение о помиловании.

Приступив к новой рабочей тетради, на первом листе он делает запись: «1 сент. 1826 изв. о корон<ации>» ²⁵⁸. Лаконичная карандашная пометка для Пушкина означала многое. Счастливо избежавший виселицы поэт рассчитывал на традиционную амнистию по случаю официального вступления императора на престол, но и эта надежда рухнула. Участь каторжников-декабристов никак не смягчилась, соответственно, поднадзорный ссыльный в псковской глухомани, казалось бы, совсем забытый властями, уже не мог ждать для себя ничего хорошего.

Раздосадованный до предела, вконец отчаявшись, Пушкин закусил удила. Решив, что теперь ему терять нечего, поэт нарушает добровольный обет «не противоречить» властям и скрывать «свой образ мыслей». Он делает наброски стихотворного цикла «Пророк».

В пушкинистике бытует захватывающая легенда о крамольном варианте стихотворения «Пророк», который Пушкин принес за пазухой на свою первую встречу с Николем I (8-го сентября 1826-го г.) и намеревался прочесть его царю при неблагоприятном исходе аудиенции²⁵⁹. Стихотворение носило обличительный характер, поскольку якобы заканчивалось так:

Восстань, восстань, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервием на выи
К у.<бийце> г.<нусному> явись (III/1, 461).

Ожесточенные споры вокруг этой строфы не утихают вот уже более сотни лет, с тех пор, как она впервые появилась на страницах «Русской Старины» в 1880 г.