Загадка Пушкина

Прежде, чем покинуть Псков, Пушкин успел отправить письмо П. А. Осиповой: «Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас сколько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его, для большей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича, — мне остается только гордиться этим. Я еду прямо в Москву, где рассчитываю быть 8-го числа текущего месяца; лишь только буду свободен, тотчас же поспешу вернуться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце» (XIII, 294, 558 — франц.).

Другое письмо, адресованное А. А. Дельвигу, не сохранилось, но сведения о нем остались в архивах всеведущего III Отделения: «Выезжая из Пскова, Пушкин написал своему близкому другу и школьному товарищу Дельвигу письмо, извещая его об этой новости и прося его прислать ему денег, с тем, чтобы употребить их на кутежи и на шампанское»²⁷⁶.

Вряд ли Пушкин рассчитывал продекламировать обличительное стихотворение «царю-губителю», а затем учинить по таковому случаю кутеж с шампанским.

Поэт прекрасно понимал, что следствие по делу декабристов окончено, приговор над виновными приведен в исполнение, и никаких иных последствий ждать не приходится. А если вдруг, паче чаяния, решено засадить ссыльного вольнодумца в кутузку, его не будут срочно, по высочайшему повелению, везти с фельдъегерем в Москву.

Если верить рассказу П. В. Нащокина в записи П. И. Бартенева, амнистия была объявлена Пушкину сразу: «Послан был нарочный сперва к псковскому губернатору с приказом отпустить Пушкина. С письмом губернатора этот нарочный прискакал к Пушкину. … Получив неожиданное прощение и лестное приглашение явиться прямо к императору, он поехал тотчас с этим нарочным и привезен был прямо в кабинет государя»²⁷⁷.

Нередко биографы с трогательным простодушием приводят цитату из рассказа Льва Пушкина в изложении Н. И. Лорера: «Зная за собой несколько либеральных выходок, Пушкин убежден был, что увезут его прямо в Сибирь»²⁷⁸. При сравнении с вышеупомянутыми двумя письмами Пушкина, к Осиповой и Дельвигу, становится ясно, что эти слова безусловно являются позднейшим вымыслом, который продиктован вполне естественным стремлением рассказчика придать своему повествованию драматический накал. Если же принять их за чистую монету, приходится допустить, что по дороге из Пскова в Москву поэта подспудно обуревали патологические иррациональные страхи. И тут уж впору не восторгаться гражданской доблестью Пушкина, а соболезновать жалким метаниям изнервничавшегося ссыльного, обуреваемого спонтанными приступами паники, вдруг теряющего способность адекватно воспринимать происходящее.

Надо полагать, все-таки на аудиенцию с царем в Чудовом дворце 8 сентября 1826-го года Пушкин шел с легким сердцем, ожидая перемен к лучшему. Следовательно, захватывающая легенда о предельно оскорбительном стихотворении в кармане насквозь лжива.

Однако в принципе возможен и другой, радикальный подход. Давайте, не мудрствуя лукаво, допустим, что корявое четверостишие «Восстань, восстань, пророк России…» не присочинено бездарным виршеплетом и даже не переиначено в памяти друзей поэта спустя четверть века, но действительно написано самим Пушкиным, а легенда о «Пророке» целиком правдива.

Вот как выглядит эта история в изложении П. А. Ефремова:

Выходя из дворца и спускаясь по лестнице, Пушкин заметил на ступеньке лоскут бумажки, поднял и узнал в нем свои стихи к друзьям, сосланным в Сибирь… Эту бумажку он выронил, вынимая из кармана платок. Возвратясь в гостиницу, он тотчас же сжег это стихотворение. Близкий приятель Пушкина, С. А. Соболевский, повторил впоследствии этот рассказ, но только с некоторыми вариациями. По его словам, потеря листка с стихами сделана; листок отыскался не во дворце, а в собственной квартире Соболевского, куда Пушкин приехал из дворца; самый листок заключал «Пророка», с первоначальным, впоследствии измененным, текстом последней строфы:

Восстань, восстань, пророк России!
Позорной ризой облекись,
Иди — и с вервием на выи и пр.²⁷⁹