Загадка Пушкина

Мы никогда не узнаем точно, какова доля красивой выдумки в этом подпольном предании. Зато нам известен конечный результат. Оказавшись на духовном ристалище с царем, поэт вышел из схватки осчастливленным и побежденным. И если в кармане его сюртука таилось опасное стихотворение, сожженное в панике и после записанное по памяти, тем унизительнее оказался для Пушкина исход аудиенции.

Хотя в легенде о «Пророке» трудно с уверенностью отделить явную ложь от ненароком высказанной правды, так или иначе она позволяет сделать ряд важных выводов.

Покинув стан поверженных и примкнув к торжествующему победителю, единым росчерком пера превратив свои стихи из гневного обличения в льстивое славословие царю, Пушкин сделал свой выбор вовсе не добровольно, не по зову сердца и велению разума. Увы, слухи о стихотворении в кармане содержат достоверное зерно, которое не оставляет места для предположений, будто поэт искренне переменил свои взгляды в результате основательных размышлений, на основе жизненного опыта.

Он безоговорочно капитулировал перед самодержавным деспотизмом не потому, что «кaк бы coeдинил в ceбe сoзнaниe интeллигeнции и coзнaниe импepии»²⁹³ (по мнению Н. А. Бердяева) и не оттого, что выработал «объективно-историческую точку зрения»²⁹⁴ на разгром восстания декабристов (как разъяснял Д. Д. Благой). Пушкин вовсе не воспарил на орлиных крыльях гения к заоблачной высоте, откуда не видно различий между деспотизмом и свободой, между стойкостью и лизоблюдством, между солидарностью и шкурничеством, между добром и злом.

Нетрудно понять, что поэт переметнулся из лагеря декабристов в стан их палача не из высших соображений, а по сугубо личным мотивам. Разумеется, он испытывал глубокую признательность за возвращение из ссылки, крепко побаивался новой опалы, наконец, царское благоволение казалось ему «выгодой необъятной» (XIII, 305). Этими простыми резонами Пушкин вполне удовлетворился, и его несокрушимый эгоцентризм уже не оставлял места для попутных абстрактных умствований.

Позже А. Мицкевич вспоминал: «Он рассказывал своим друзьям иностранцам, что, слушая императора, не мог не подчиниться ему. „Как я хотел бы его ненавидеть! — говорил он. — Но что мне делать? За что мне ненавидеть его?“»²⁹⁵. Увы, обласканный царем Пушкин умудрился напрочь позабыть, что «каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» (XIII, 291), по его же собственному выражению.

Все же Пушкин отдавал себе отчет, что заключает с властью тягостную и унизительную сделку. Пойти против совести оказалось для него тяжело, и его душевное смятение царь взял на заметку — читатель, разумеется, помнит, что Николай I спустя годы рассказывал М. А. Корфу, с явственной ноткой презрительного неудовольствия, как поэт «очень долго колебался прямым ответом» и лишь «после длинного молчания» скрепил рукопожатием свое обещание «сделаться другим». Можно лишь гадать, какие именно соображения и чувства обуревали его в тот момент, но долгая заминка сама по себе красноречива.

По знаменательному совпадению, которыми изобиловала судьба суеверного поэта, беседа с царем состоялась в переломный момент. Четырьмя годами ранее, в Кишиневе, пригнетенный невзгодами, вразумленный опалой и приученный опасаться властей, Пушкин твердо решил «писать всякие пустяки». Когда же его надежды на амнистию окончательно рухнули, он действительно испытал описанное в «Пророке» перерождение, то есть осознал свою пророческую миссию и вступил на стезю гражданского служения.

Стихотворение «Пророк» в пушкинистике принято считать «программным»²⁹⁶ (Д. Д. Благой), то есть принципиально важным и открывающим в творчестве поэта новый этап. Повторяю, трудно разобраться, до какой степени подверглось искажению корявое четверостишие о веревке на шее, дошедшее до нас в пересказе. Однако несомненно, что слухи о «сочинении в возмутительном духе», как выразился С. П. Шевырев, исходили от самого Пушкина. Ясно также, что «Пророк» не просто эффектная стилизация по мотивам четвертой книги пророка Исайи, что автор говорит именно от собственного лица и о себе, по воле Бога облекаясь в ризы «пророка России».

Как отмечал Б. С. Мейлах, это выдающееся произведение «продолжало декабристскую традицию в понимании высокой роли поэта — провидца и учителя, призванного глаголом жечь сердца людей. Оно должно было восприниматься не только как литературная, но и как политическая декларация Пушкина»²⁹⁷.

С такой трактовкой спорить не приходится. Но сразу напрашивается неудобный вопрос, который никому из пушкинистов почему-то не пришел в голову. Какова ценность громогласно заявленной «литературно-политической декларации», если амбициозный порыв оказался благоразумно задушен самим поэтом? Наверно, все-таки никак не больше ломаного гроша.