Загадка Пушкина

Ознаменованный «Пророком» новый этап творческого пути продлился считанные дни, окончившись пшиком. Цикл пламенных гражданственных стихотворений был заброшен, а его уцелевшее начало приурочено к достопамятной беседе с царем. Не пропадать же добру.

Поэт прошел через главный зигзаг своей судьбы. Его «лира непреклонная» (II/1, 221) шатнулась из стороны в сторону и наконец успокоилась под сенью трона.

Это чересчур наглядное обстоятельство стало самой острой и неудобоваримой проблемой для идеологически ангажированной советской пушкинистики. По такому поводу в капитальной монографии Д. Д. Благого можно почерпнуть не лишенное тонкости рассуждение:

«Тезис о резком изменении общественно-политических убеждений и идеалов Пушкина после возвращения его из ссылки выдвигался и большинством его биографов, исследователей, критиков. Наоборот, советские литературоведы, в понятном стремлении „защитить“ великого поэта от глубоко несправедливых обвинений в „ренегатстве“, зачастую впадали в противоположную крайность, утверждая, что никаких изменений во взглядах Пушкина, в его мировоззрении, отношении к верховной власти не произошло, что он оставался абсолютно тем же, что и раньше. Однако такая, по существу типично метафизическая, постановка вопроса находится в явном противоречии с многочисленными документальными данными, которыми мы располагаем, с неоднократными свидетельствами самого поэта и, что самое важное, с некоторыми фактами его творчества.

Приходится или вовсе игнорировать эти неоспоримые факты, оставлять их без внимания, или хотя бы молчаливо, но признавать, что автор „Стансов“ и послания „Друзьям“ выступал в ряде случаев в роли не только „приспособленца“, но и двурушника; а это объективно являлось бы не меньшим и вместе с тем столь же неоправданным поклепом на Пушкина, неизменная и порой глубоко мужественная искренность которого была одной из замечательных особенностей, присущих его облику и как человека и как поэта»²⁹⁸.

Надеюсь, читатель по достоинству оценил виртуозную наглость Д. Д. Благого, с которой обсуждение «неоспоримых фактов», прямо свидетельствующих о приспособленчестве и двурушничестве Пушкина, превращается в «неоправданный поклеп».

Может показаться, что сегодня не имеет ни малейшего смысла цитировать труды проституированного ученого, которые должны бы занять место на свалке истории, где-то между «мичуринской биологией» академика Т. Д. Лысенко и «вялотекущей шизофренией» профессора А. В. Снежневского. Однако, представьте себе, в новейших российских учебниках, будь то для средней школы или для вузов²⁹⁹, труды Д. Д. Благого (а также Г. А. Гуковского, Б. С. Мейлаха и других корифеев сталинистского литературоведения) рекомендованы в качестве учебного пособия.

И здесь, и далее в моей книге, повсюду, где встречаются цитаты из шедевров советской пушкинистики, пожалуйста, учтите, что они вовсе не замшелый курьез. Насквозь лживые концепции, обильно сдобренные трупным ядом советской идейности, преподносятся в современных учебных заведениях как насущная духовная пища, которой надобно потчевать подрастающее поколение.

* * *

Ну что ж, исход аудиенции оказался для Николая I отрадным и обнадеживающим. Прославленный «певец свободы» не только перестал накалять бунтарские настроения в обществе, более того, он стал пламенным сторонником царя.

Главная цель, которую преследовал венценосный полицейский при встрече с поэтом, вполне прозрачна. «Напуганный широкой картиной всеобщего недовольства, которую вскрыло следствие над декабристами, царь чувствовал необходимость эффектного жеста, который примирил бы с ним общественность»³⁰⁰, — отмечал Ю. М. Лотман. Здесь исследователь слишком тенденциозен, и помянутую им «широкую (!) картину всеобщего (!) недовольства» следует отнести в разряд конъюнктурных домыслов, ибо недостатка в общественной поддержке молодой император не испытывал. Противостоял ему крохотный слой мыслящих людей, изрядно прореженный арестами. Как вспоминал И. А. Гончаров, «тогдашние либералы, вследствие крутых мер правительства, приникли, притихли, быстро превратились в ультра-консерваторов»³⁰¹.

Таким образом, поводов для хронической боязни Николай I не имел, хотя советские ученые и старались изображать его (с подачи того же Герцена) отъявленным лицемером и трусом, действовавшим исключительно с перепугу. Между тем казарменно-полицейский склад ума причудливо сочетался у него с тягой к меценатству. В самом начале своего правления, весной 1826 г., он щедрой рукой облагодетельствовал Н. М. Карамзина, назначив ему громадную пенсию, 50 тысяч рублей в год³⁰². А балетмейстер К. Дидло удостоился пенсии в 40 тысяч рублей³⁰³ (для сравнения: жалованье профессора составляло три тысячи в год).