Загадка Пушкина

Будь эта милая гипотеза обоснованной, она обладала бы неодолимой обезоруживающей мощью. Ведь поэт выстлал свою дорогу самыми благими намерениями, а ошибиться каждый может, и тут уж не остается места для укоров. Но, как это ни прискорбно, В. Я. Кирпотин, упорно пытаясь обелить Пушкина, оперирует зыбкими допущениями, а не фактами.

Прежде всего следует отметить, что при Николае I в России сразу же начала складываться «самая простая и самая грубая форма деспотизма»³¹⁷ (А. И. Герцен), и питать иллюзии на этот счет не представлялось возможным. Предпринятые императором суровые меры достаточно четко обрисовал Д. Д. Благой: «Николай сразу же стал накрепко затягивать „державные бразды“. Проявлением этого был и жесточайший приговор Верховного суда декабристам, и введение нового цензурного устава, который за его суровость современники прозвали „чугунным“, и создание всеобъемлющей системы политического надзора и сыска»³¹⁸.

Здесь правоверный советский литературовед ни на йоту не погрешил против исторической правды. Увы, проводимая новым царем политика была достаточно наглядной и слишком целенаправленной, чтобы к осени 1826 года здравомыслящие люди могли сохранить малейшую надежду на прогрессивные реформы.

Надеюсь, читатель обратил внимание и на обрисованную в процитированном выше докладе фон Фока атмосферу всеобщего страха и уныния литераторов, царившую именно в то время, когда Пушкин удостоился царских милостей. Конечно же, поэт знал о тревогах собратьев по перу не меньше, нежели полицейские ищейки, однако ничуть не беспокоился, ведь его собственная судьба резко переменилась к лучшему.

Если бы Пушкин действительно хотел повлиять на царя в духе «идеалов своей молодости», как предполагает Кирпотин, ему прежде всего надлежало затронуть две самые острые государственные проблемы, отмену крепостного права и принятие конституции.

И то, и другое он, заядлый спорщик, помногу обсуждал на пирушках со своими «конституционными друзьями» (XIII, 30). Еще летом 1822 г., набрасывая заметки по русской истории, он видел корень проблемы, когда писал: «нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестиян» (XI, 15).

Однако ни при первой встрече с Николаем I, ни впоследствии Пушкин, судя по всему, даже не пытался коснуться заклятой темы освобождения Отечества. Зато в бумагах поэта сохранились его соображения о реформах в России, датируемые ноябрем 1826 г.

В густо исчерканном черновике записки «О народном воспитании» читаем один из вариантов зачина: «Политические изменения, вынужденные у других народов долговременным приготовлением, но у нас еще не требуемые ни духом народа, ни общим мнением, еще не существующим, ни самой силой вещей, были любимою мечтою молодого поколения. Несчастные представители сего буйного и невежественного поколения погибли» (XI, 311).

Переписывая статью набело, Пушкин выразился чуток помягче, но столь же однозначно: «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий» (XI, 40).

Не пройдет и двух месяцев, как поэт сочинит общеизвестное послание «В Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»), воспевая декабристское «дум высокое стремленье» (III/1, 49). Но в записке, предназначенной для царских очей, о том же самом говорится иначе: «замыслы более или менее кровавые и безумные» (XI, 40). Просто счастье, что автор ухитрился не перепутать, кому в каких выражениях надобно писать.

Хочется думать о Пушкине доброжелательно, хочется верить его словам, хочется предположить, что он и впрямь решительно отрекся от прогрессивных идеалов, ибо в противном случае записка «О народном воспитании» выглядит махровым подличаньем перед самодержцем.

Один-единственный раз царь велел Пушкину письменно изложить мнение о государственных делах, и поэт не преминул засвидетельствовать свою лояльность, крепко лягнув «падших» каторжников. Прочитав сей опус, Николай I мог лишь удостовериться, что избрал верный стратегический путь, если даже такой записной вольнодумец, как Пушкин, отзывается о декабристских планах реформ с презрительным негодованием.

Кстати говоря, подчеркнуто реакционная тональность записки «О народном воспитании» лишний раз доказывает, что Пушкин великолепно чуял, куда ветер дует, и что на аудиенции в Чудовом дворце Николай I вовсе не обольщал поэта посулами государственных преобразований.

Как видим, благовидная аргументация В. Я. Кирпотина лжива насквозь.

Опять-таки, читатель может задаться вопросом, а уместно ли опровергать явные бредни видного функционера ЦК ВКП(б) (пусть даже переизданные при Брежневе, в 1970 году). Дело в том, что кирпотинские доводы для оправдания пушкинского ренегатства вошли в золотой фонд пушкинистики, стали непререкаемыми и общеупотребительными, впрочем, без указания авторства.

Вот характерные цитаты.