Загадка Пушкина

Признаться, я долго и тщательно искал благовидное объяснение процитированному письму к Бенкендорфу, но так и не нашел. Наверно, мне не хватает соприродной изворотливости пушкинистов. Все может быть.

Можно попытаться объяснить пушкинское несомненное двуличие оковами дворянской чести, тем, что на аудиенции в Чудовом дворце он поклялся царю «сделаться другим». Но тогда уж давайте покончим с развесистыми бреднями о героическом поэте, который сохранил верность идеалам декабристов. Заодно придется признать, например, что стихотворение «Во глубине сибирских руд…» было вовсе не проявлением гражданской доблести, но только лишь невнятной, двояко толкуемой нелепицей.

Как ни крути, окончательно развеять недоумение не получается. Ведь искренний и мужественный Пушкин почему-то не сумел проявить в беседе с царем стойкость. Причем запредельной храбрости тут не требовалось. Он вполне мог не давать обет лицемерия и возвратиться к тягчайшим, невыносимым ужасам ссылки в семейной деревенской усадьбе.

В любом случае никто не понуждал его предлагать свои услуги в качестве проправительственного издателя, тем более, сразу после недвусмысленного удушения объединявшей либеральных авторов «Литературной газеты».

Хотя Н. К. Пиксанов почему-то предполагает, что Пушкиным двигала «потребность воздействовать на общество посредством повременного издания»³²⁹, менее всего можно заподозрить поэта в том, что он возмечтал о новом журнале ради народного блага. «Если бы ты читал наши журналы, то увидел бы что всё, что называют у нас критикой одинаково глупо и смешно. С моей стороны я отступился; возражать серьозно — не возможно; а паясить перед публикою не намерен. Да к тому-же ни критики, ни публика не достойны дельных возражений» (XIV, 196), — брезгливо разъяснял он в письме П. В. Нащокину в те же самые июльские дни, когда предлагал ко услугам государя императора свое верноподданное перо.

Кстати, в 1832 г. Пушкин все-таки получил разрешение издавать свою газету, однако дальше пробного оттиска дело не пошло. Главным образом потому, что начинающий издатель оказался крайне нерасторопным. Несколько месяцев Пушкин пытался привлечь на свою сторону Н. И. Греча, многоопытного соратника Ф. В. Булгарина, но переговоры окончились ничем³³⁰.

Программа несостоявшегося издания дошла до нас благодаря написанному в первой половине сентября 1832 г. черновику пушкинского письма к М. П. Погодину: «Я хотел уничтожить монополию [„Северной пчелы“] — и успел. Остальное мало меня интересует. Шутки в сторону; от моей газеты я многого не ожидаю: часть политическая будет официально ничтожна, литературная — существенно ничтожна, ибо что прикажете говорить о веще, которая никого не интересует, начиная с литераторов — Браниться с журналами — весело раз в год — но ни к чему не ведет — Угождать публике восхищающейся пошлым балагурством Булгарина и безсмыслицей Полевого, было бы слишком низко, стихотворений печатать в ней не буду, ибо и Бог запретил метать бисеру перед публикой, на то проза-мякина» (XV,220).

Как известно, в русской культуре олицетворением продажного и рептильного писаки стал Ф. В. Булгарин. Но Пушкин решительно, хотя и безуспешно посягал на эту монополию.

Самое время вспомнить знаменитые строки Пушкина из письма кн. П. А. Вяземскому (вторая половина ноября 1825 г. Михайловское): «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе» (XIII, 243–244, выделено автором).

Замечательные слова, превосходная глубочайшая мысль!

Не правы те, кто сочтет сомнительным и дурно пахнущим процитированное здесь моральное кредо Пушкина. Никак нельзя считать веления чести и совести одинаковыми для всех людей без изъятия.

Конечно же, всенародная знаменитость не чета какому-нибудь безвестному щелкоперу, который торгует своей совестью за миску чечевичной похлебки. Потому что прославленного поэта любят и чтут, ему верят, перед его авторитетом преклоняются.

Еще в 1825 году Вяземский писал ссыльному Пушкину в Михайловское: «Лучшие люди в России за тебя; многие из них даже деятельны за тебя; имя твое сделалось народною собственностью» (XIII, 221).

В 1827 году жандармский генерал-майор А. А. Волков доносил Бенкендорфу, что «редкий студент Московского университета не имеет сейчас противных правительству стихов писаки Пушкина»³³¹.

Юный И. С. Тургенев, вспоминая свои студенческие годы, признается: «Пушкин был в ту эпоху для меня, как и для многих моих сверстников, чем-то в роде полубога. Мы, действительно, поклонялись ему»³³².

Вот какой незаурядный человек стремился «с точностию и усердием исполнять волю» Николая I по прозвищу «Палкин».