Загадка Пушкина

В переломный момент русской истории веское слово Пушкина прозвучало на пользу Николаю I. Как рассудил впоследствии И. В. Киреевский об уже покойном императоре, «Пушкин сделал много для его славы, пожертвовав для нее большею частию своей»⁸.

Правление Николая I ознаменовало новую эпоху. Российский «золотой век» с его аристократическим укладом и кодексом чести стремительно разрушался. Взамен ему неуклонно набирал силу буржуазный строй, где личная выгода становится мерилом всех вещей, а рыцарственное поведение считают уделом блажных придурков.

На обломках величественной екатерининской России воздвигался угрюмый бюрократический режим с мощной машиной полицейского сыска. Жандарм, считавшийся еще при Александре I фигурой нерукопожатной, превращался в респектабельный столп государственности. Нормой отношения к голубому мундиру вместо брезгливости становилось опасливое почтение.

Пушкин безропотно принял новые правила игры. Лелея призрачные надежды на собственную свободу и преуспеяние, он сдался на милость коронованного жандарма без боя. Всячески стараясь поладить с полицейским государством, поэт изрядно поспособствовал его упрочению.

Как известно, и для Пушкина, и для России ничего хорошего из этого не вышло.

На мой взгляд, ренегатство Пушкина является безусловным историческим фактом. Тут нет повода для того, чтобы подыскивать психологические оправдания для поэта или заклеймить его позором. Важность любого памятного события определяется прежде всего тем, какие уроки для себя мы можем из него извлечь. Вот азбучное соображение, от которого упорно увиливают пушкинисты. Вместо того, чтобы рассматривать историческое значение пушкинской капитуляции, они переводят обсуждение в область идейных и психологических мотивировок. То есть в сферу достаточно зыбкую, где окончательный бесспорный вывод невозможен, зато неизбежны полярные мнения (впрочем, Пушкину, как символу национальной гордости, надлежит лишь петь осанну).

Об отношении царя к Пушкину написаны горы всяческой чуши, причем тут постарались и самые лучшие перья отечественной словесности.

«Николай вернул Пушкина из ссылки через несколько дней после того, как были повешены по его приказу герои 14 декабря. Своею милостью он хотел погубить его в общественном мнении, а знаками своего расположения — покорить его»⁹, — утверждал А. И. Герцен, чересчур демонизируя ненавистного императора. Ясно, что все-таки царь хотел не сокрушить пушкинскую репутацию, а ловко воспользоваться ею. То, что в результате популярность поэта скатилась под откос, оказалось для обоих участников сделки неожиданным побочным эффектом.

Даже такой искусный и рьяный апологет Пушкина, как Д. Д. Благой, вынужденно признавал: «Скоро, в особенности после появления пушкинских „Стансов“, в отношении к поэту многих из тех, кого он считал себе близкими по убеждениям, наступило резкое охлаждение, которое стало принимать все более широкие размеры. Если не „погубить“, то уронить Пушкина в общественном мнении царю удалось»¹⁰.

О том, до какой степени переменилось отношение к Пушкину, и по какой причине это произошло, позволяет судить хлесткая эпиграмма, принадлежащая перу А. Ф. Воейкова:

Я прежде вольность проповедал,
Царей с народом звал на суд;
Но только царских щей отведал
И стал придворный лизоблюд¹¹

.

Пожалуй, самым гнусным лейтмотивом пушкинского мифа стали жалобы на современников поэта. Всячески оправдывая своего кумира, пушкинисты неявно подразумевают, что скудоумные простаки сочли отступником и лизоблюдом гения, который на самом деле постиг тайные пружины истории, обрел мудрость и широту взглядов, а потому открыто перешел на сторону деспотизма.

В частности, сетуют на то, что читающая публика якобы превратно истолковала опубликованные в начале 1828 г. «Стансы» как недостойную великого поэта верноподданническую лесть. И, дескать, лишь советские ученые, хотя и с огромным запозданием, все-таки сумели понять Пушкина правильно.

Так, «Стансы», по мнению В. С. Непомнящего, «были призывом к социальному миру и братству», однако убогие людишки не смогли оценить запредельное прекраснодушие и благородство поэта. «Милости и взаимного прощения не было в искалеченных страхом сердцах — и к его словам отнеслись как к чему-то принужденному, как к тактическому и корыстному шагу»¹², — сокрушается исследователь.

Принципиальной новизны подхода у В. С. Непомнящего, впрочем, не наблюдается. «Лишь значительно позже это стихотворение было понято как заступничество за декабристов и призыв к реформам. Современники же Пушкина этих нот не расслышали»¹³, — объяснял ранее Л. П. Гроссман, ссылаясь на книгу В. Я. Стоюнина о Пушкине, опубликованную в 1881 г. Другими словами, более полувека подслеповатые русские читатели не могли уразуметь подлинный смысл «Стансов».