Загадка Пушкина

Вот что писал фон Фок в донесении о Пушкине от 17 сент. 1826 г.: «Этот господин известен за мудрствователя (philosophiste), в полном смысле этого слова, который проповедует последовательный эгоизм с презрением к людям, ненависть к чувствам как и к добродетелям, наконец, деятельное стремление к тому, чтобы доставлять себе житейские наслаждения ценою всего самого священнoro. Этот честолюбец, пожираемый жаждою вожделений, как примечают, имеет столь скверную голову, что его необходимо будет проучить, при первом удобном случае. Говорят, что государь сделал ему благосклонный прием, и что он не оправдает тех милостей, которые его величество оказал ему»²².

Такую ворчливую характеристику можно приписать специфическому взгляду полицейского канцеляриста, с профессиональной подозрительностью наблюдавшего за жизнью поэта сквозь грязную оптику донесений и доносов. Однако Н. И. Греч в автобиографических записках поминает «благороднейшего» и «человеколюбивого» фон Фока, приводя тому наглядные примеры²³. Впрочем, и сам Пушкин в дневниковой записи от 4 сентября 1831 г. пишет, что недавно скончавшийся М. Я. фон Фок был «человек добрый, честный и твёрдый»²⁴. А значит, следует признать, что уничижительный отзыв прекрасно осведомленного полицейского хотя бы отчасти справедлив.

Безусловно Пушкин не был таким полнейшим нравственным уродом, как показалось фон Фоку. Время от времени он испытывал, хотя и безрезультатно, душевные порывы, диктуемые благородством, состраданием и гражданским долгом. Исподволь его грызла совесть, против которой приходилось воздвигать рифмованные заслоны вроде стихотворения «Поэт и толпа» (1828).

Беда в том, что поэт не выдержал испытания царским кнутом и царским пряником. Начиная с осени 1822 года, после Кишиневского кризиса он старательно давил в себе пресловутые «души прекрасные порывы». А уж первая беседа с Николаем I изломала его окончательно.

Без сомнения, плоды успеха на аудиенции царь пожинал благодаря тщательной подготовке. Хотя процитированное выше донесение фон Фока о Пушкине составлено уже после аудиенции в Чудовом дворце, оно дает четкое представление о том, какие устные отзывы Николай I мог получить о поэте в кругу своих конфидентов. Так или иначе, услышанное им вполне согласовывалось с общим впечатлением, почерпнутым из доклада А. К. Бошняка и из поданного Пушкиным прошения о помиловании.

Еще до того, как Пушкин переступил порог царского кабинета, Николай I точно знал, из какого прихотливого сплава создан этот человек — опасный и влиятельный благодаря огромной популярности, а вместе с тем малодушный, донельзя эгоистичный «честолюбец, пожираемый жаждою вожделений», получивший крепкую острастку от Александра I и вроде бы ступивший на путь исправления.

Соображения государственной пользы диктовали необходимость воспользоваться его слабостями, переманить на свою сторону, приручить и использовать как ключевую фигуру для воздействия на образованные круги.

Вот ведь что интересно, на протяжении всей последующей жизни Николай I на поприще политики не блистал ни смекалкой, ни изяществом, предпочитая действовать грубым нахрапом. В случае с Пушкиным он явно воспользовался подсказкой. И даже известно, чьей именно.

На протяжении 1826 года приснопамятный Ф. В. Булгарин составил для III Отделения несколько аналитических докладов, и в том числе записку «Нечто о Царскосельском Лицее и о духе оного».

В этом документе с изумительным цинизмом рекомендованы средства к искоренению пагубного «Лицейского духа» (выражающегося в отсутствии чинопочитания и в презрении к казенному патриотизму) и разработана стратегия, которая будет способствовать «водворению истинных монархических правил».

«Для истребления Лицейского духа в свете, — объяснял Ф. В. Булгарин, — должно, во-первых, употребить благонамеренных писателей и литераторов, ибо все это юношество льнет к словесности и к людям, имеющим на оную влияние. В новом Цензурном Уставе находится одна важная погрешность, препятствующая преобразованию мыслей, — погрешность, с первого взгляда неприметная: там сказано, что все писатели должны непременно, под лишением собственности, стараться направлять умы к цели, предназначенной правительством. Это надлежало делать, но не говорить, потому что сим средством истребляется доверенность к правительству и писателям, и юношество не станет ничему верить, что писано будет по-русски, полагая, что все пишется не по убеждению, не по соображению ума, а по приказу. Надлежало бы заставить писателей доказывать, рассуждать и убеждать силою красноречия»²⁵.