Загадка Пушкина

Пылкие студиозусы не подозревали, что прославленный небожитель был готов по указке власти морочить подлую толпу, от которой он тщательно скрывал свои подлинные, небезопасные мысли. В тяжкие времена сгущавшегося мракобесия поэт, оказывается, рвался истово послужить своим чародейским пером главному душителю отечественной мысли и просвещения.

Да, он «мал и мерзок» иначе, нежели все мы. Гораздо гаже и омерзительней.

Часть 3. «Всякие пустяки», или О пользе бесполезного искусства

«Теперь-же все это мне надоело, и если меня оставят в покое, то верно я буду думать об одних пятистопных без рифм»

А. С. Пушкин (XIII, 167).

I

У ветреной музы Клио есть любимчики, а есть и злосчастные парии. Иных людей, оказавших решающее влияние на ход отечественной истории, ныне покрыла тень стыдливого забвения. Одного из таких выдающихся деятелей совершенно затмило сияние «солнца русской поэзии». Боюсь, даже среди пушкинистов далеко не каждый вспомнит, кто таков жандармский полковник И. П. Бибиков, и какую огромную роль в судьбе Пушкина сыграл сей верный слуга престола.

Впрочем, разберемся по порядку.

Редкий пушкинист откажет себе в удовольствии процитировать общеизвестные строки А. И. Герцена о николаевской эпохе: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением»¹.

В глазах советских литературоведов Герцен обладал непререкаемым авторитетом, поскольку В. И. Ленин высоко оценил «писателя, сыгравшего великую роль в подготовке русской революции»². Как следствие, никто не посмел даже заикнуться, что канонизированный предтеча большевиков, хотя и будучи талантливым литератором, все-таки написал о Пушкине сущую нелепость.

Впечатление «звонкой и широкой песни Пушкина» у Герцена породил вполне объяснимый выверт восприятия. Когда царь возвратил поэта из ссылки, будущему революционеру исполнилось всего четырнадцать лет от роду. В ту пору, прежде, чем «затворничество родительского дома пало», его круг чтения составляли в основном французские пьесы XVIII века из родительских «литературных закромов»³, как повествует он сам в «Былом и думах». И с вольнолюбивой лирикой Пушкина молодой Герцен ознакомился лишь позже, в университете, где «тетрадки запрещенных стихов ходили из рук в руки»⁴(курсив автора).

Естественно, пушкинские неподцензурные стихи десятилетней давности показались юноше животрепещущей новостью. А современники постарше видели ситуацию совсем иначе.

Из деревенской ссылки в Москву триумфально возвратился известный всей России «певец свободы», пострадавший за свои убеждения отчаянный смельчак, пламенный противник беззакония и деспотизма, воодушевлявший своими стихами декабристов.

И вот знаменитый поэт, живая легенда и олицетворение свободолюбия, открыто перешел на сторону Николая I, публично воспев ему хвалу в «Стансах».

Нетрудно понять, какое громадное впечатление произвел этот шаг Пушкина на просвещенное общество, начиная с родни нерчинских каторжников и кончая студентами, жадно читавшими под партой рукописные тетрадки с одой «Вольность» и стихотворением «Кинжал». (В 1827 году жандармский генерал-майор А. А. Волков сообщал А. Х. Бенкендорфу о том, что «редкий студент Московского университета не имеет сейчас противных правительству стихов писаки Пушкина»⁵).

Осторожно касаясь «прискорбных явлений и последствий злополучного 14 Декабря» на страницах записной книжки, кн. П. А. Вяземский справедливо расценивает как едва ли не главное зло последовавший за разгромом восстания политический раскол, «насильственное раздвоение общества». Случившееся тогда разделение России «на два неприятельских стана»⁶ оказалось глубочайшим и непреодолимым, ибо немыслим компромисс между свободой и рабством, просвещением и обскурантизмом, полицейским гнетом и человеческим достоинством.

Естественно, как водится в таких случаях, меж двух непримиримых лагерей существовала изрядная молчаливая прослойка колеблющихся, долго и мучительно выбирающих, к какому из станов примкнуть. Пушкин подал этим людям наглядный пример, предрешая их окончательный выбор. Если уж записной храбрец и романтический небожитель отказывается от борьбы за свободу, объявив себя сторонником нового царя, куда прикажете деваться рядовому человеку?

«Влияние отдельных личностей не так ничтожно, как склонны думать; личность — живая сила, могучий бродильный фермент, — даже смерть не всегда прекращает его действие. Разве не видели мы неоднократно, как слово, сказанное кстати, заставляло опускаться чашу народных весов, как оно вызывало или прекращало революции?»⁷, — писал А. И. Герцен, и тут с ним нельзя не согласиться.