Загадка Пушкина

«Пушкин, вступивший в кабинет царя, был поэтом, прошедшим период дерзкого, революционного отрицания, но приблизительно к 1823 году выработавшим иной, сложный взгляд на ход и перспективы российской истории»³¹⁹. Это Н. Я. Эйдельман прилежно пересказывает мысли В. Я. Кирпотина с запозданием на полвека.

«Выйдя из царского кабинета в кремлевском дворце, Пушкин не мог предполагать, как тяжело и унизительно сложатся в дальнейшем его отношения с властью, — он верил, что ему довелось видеть великие исторические преобразования в момент их зарождения и что он сможет повлиять на их будущий ход»³²⁰, — а это писал Ю. М. Лотман, который безусловно штудировал краеугольный труд «Наследие Пушкина и коммунизм» еще на университетской скамье.

Нетрудно различить в приведенных цитатах буквальные перепевы кирпотинских фиоритур, хотя почтенные авторы и не потрудились дать ссылки на первоисточник.

Такое грубое манкирование научной этикой объясняется не только специфическими особенностями пушкинистики. В. Я. Кирпотину попросту не повезло. Вращаясь в сталинской идейно-политической мясорубке, он умудрился стать одновременно личностью и одиозной (как непременный участник травли видных писателей, от Фадеева до Зощенко), и опальной (как репрессированный «космополит»). Вот младшие единомышленники и раздербанили его каноническое наследие, ставшее наглухо анонимным.

Однако, представьте себе, по сей день тучную ниву пушкинистики возделывают достойные преемники В. Я. Кирпотина, и они преподносят как собственные мысли словесную жвачку, запущенную в научный обиход по указанию Сталина.

Например, видный современный исследователь И. В. Немировский утверждает (естественно, без ссылок на Кирпотина), что ренегатство Пушкина стало результатом «исторического оптимизма, связанного с началом нового царствования»³²¹.

По мнению Л. М. Аринштейна, чьи книги ныне выходят переизданиями с пулеметной частотой, необходимость заключить сделку с царем Пушкину продиктовала «внутренняя потребность переосмыслить и нравственно переоценить многое из того, что представлялось ему истинным в годы ссылки»³²².

Профессор Питтсбургского университета (США) М. Г. Альтшуллер в связи со «Стансами» старательно копирует кирпотинские неувядаемые мысли, равно как и его стилистику: «Пушкин поверил в способность молодого царя управлять Россией лучше и успешнее, чем его предшественник. Новые политические взгляды и идеи нашли отражение в творчестве Пушкина последнего дестилетия»³²³.

Видно сразу, что все вышеупомянутые современные пушкинисты лишь старательно перепевают аргументацию Кирпотина, хотя на его приоритет основоположника так же, как Эйдельман и Лотман, не ссылаются. Вряд ли по незнанию, скорее, из рудиментарного чувства приличия.

Таким образом, пушкинистика вполне может претендовать на статус отдельной литературоведческой дисциплины, где традиционные научные принципы не соблюдаются. Ее уникальное чарующее своеобразие возникает в первую очередь благодаря атмосфере всеобщего бездумного плагиата, когда ученые могут излагать важную концепцию без указания ее автора, причем краденые доводы никто не проверяет на прочность.

* * *

Не приходится сомневаться и в том, что Пушкин все-таки тяготился вынужденным обетом молчания о волнующих его острых проблемах современности. «Я думаю пуститься в политическую прозу» (XIV, 69), — признался он Вяземскому в письме от 16 марта 1830 г. В связи с этим поэт делится циркулировавшими в Первопрестольной слухами: «Государь уезжая оставил в Москве проект новой организации, контр-революции Революции Петра. Вот тебе случай писать политический памфлет, и даже его напечатать, ибо правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы» (XIV, 69)³²⁴.

+++

Не будь этого письма, никто бы даже не догадался, что соорудившего изящный и веселый «Домик в Коломне» автора втайне волновали важнейшие проблемы государственного устройства России.

Впрочем, к осени Пушкин успел разубедиться в благих намерениях царя, и в письме Вяземскому от 5 ноября он сравнивает политику властей с карточным шулерством: «Наконец и от тебя получил известие. Ты говоришь: худая вышла нам очередь. Вот! да разве невидишь ты что мечут нам чистый баламут; А мы еще понтируем! Ни одной карты налево, а мы все таки лезем — Поделом если останемся голы как бубны» (XIV, 122)³²⁵.

В следующем, 1831 году уже не оставалось ни малейших поводов для прекраснодушных иллюзий. Началась мрачная бесславная эпоха, которая спустя четверть века окончилась поражением России в Крымской войне. Выкорчевывание свободолюбия шло полным ходом и по всем фронтам, вплоть до того, что 30 июня правительство закрыло неблагонадежную «Литературную газету». «Надежды на любые формы сотрудничества с правительством Пушкин оставил»³²⁶,— пишет М. Ю. Лотман о той поре.