Загадка Пушкина

В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни (III/1, 40).

Согласно трактовке Д.Д Благого, бодрые комплименты палачу «друзей, братьев, товарищей» вполне уместны, поскольку «Стансы» представляют собой «новое программно-политическое стихотворение, обращенное к царю», в котором «надежда на славу и добро для всего русского народа сливается с горячим стремлением способствовать облегчению участи декабристов»³¹⁰.

Иными словами, бывший глашатай свободолюбия в России попытался оправдать царя-вешателя, приравняв его к Петру I, а декабристов, соответственно, сравнив с «буйными стрельцами». На глазах у оторопевшей страны блистательный Пушкин встал в одну шеренгу с унылыми виршеплетами вроде М. Д. Суханова, писавшего по случаю коронации Николая I:

Твердый доблестью, как Великий Петр,
Он опорою Царству Русскому³¹¹

.

Поэтический дар представляет собой весьма прихотливую субстанцию, которая улетучивается при попытке ею торговать. Вымученные, блеклые «Стансы», как точно подметил В. Г. Перельмутер, «написаны не то, чтобы плохо, но с неожиданной для мастера небрежностью»³¹².

Отрицать программный и декларативный характер «Стансов» невозможно, хотя это произведение безусловно торпедирует миф о несгибаемом поэте-революционере. Поэтому советские пушкинисты извели горы бумаги, тщетно пытаясь представить ренегатство Пушкина в удобоваримом и благопристойном виде.

Например, В. Я. Кирпотин в книге «Наследие Пушкина и коммунизм» (1937), написанной по личному указанию Сталина, веско объяснял: «В политических убеждениях Пушкина произошел ряд изменений. До декабрьского восстания он призывал к применению силы против правительства, к революции. Теперь он решил подчиниться необходимости. Он не мог не считаться с исторической закономерностью, с неизбежностью ступеней развития»³¹³.

Вообще-то тут высказано далеко не новое суждение. Некогда А. Мицкевич в посмертной статье о поэте, опубликованной в Париже в мае 1837 года, пытался опровергнуть застарелые упреки современников следующим образом: «Начали обвинять Пушкина в измене делу патриотическому; а как лета и опытность возродили в Пушкине обязанность быть воздержаннее в речах своих и осторожнее в действиях, то начали приписывать перемену эту расчетам честолюбия»³¹⁴.

Однако, взяв нехитрую мысль Мицкевича за основу, В. Я. Кирпотин чуточку сместил нюансы и тем самым тонко оттенил прозорливую мудрость Пушкина, который выглядит уже не шкурником и ренегатом, а стихийным предтечей единственно верного учения об историческом материализме.

Пассаж сановного литературоведа не только замечателен по марксистско-ленинскому изяществу и глубине суждения, но и предельно созвучен эпохе сталинских репрессий. Великий вождь советского народа отнюдь не с кондачка распорядился возвеличить именно Пушкина. А товарищ Кирпотин чутко воспринял партийное задание, сумев изобразить предательство идеалов и моральную близорукость как чистый продукт неуклонного интеллектуального развития.

Но если Пушкин и взошел на новую ступень величественной умудренности, то произошло это, как мы знаем, в предельно сжатые сроки. А именно, после того, как он бросил крамольные черновики «Пророка» в печку при появлении фельдъегеря, и до того, как он вышел из царского кабинета со слезами на глазах. Всего за четыре дня в его мировоззрении якобы произошел фундаментальный переворот.

По-моему, все-таки гораздо правдоподобнее выглядит предположение о том, что поэт соблазнился царскими милостями и не желал новых неприятностей. Но пушкинистика доныне занимается не исследованием Пушкина, а раздуванием конъюнктурного мифа, следовательно, о такой грубой ереси не может быть даже помину.

«В изменении политических убеждений Пушкина сыграло роль еще одно важное обстоятельство, — писал далее В. Я. Кирпотин. — Устранение декабристов означало для Пушкина ликвидацию просвещенного начала, способного организовать свободу, дать программу революции, установить гражданское равенство и незыблемую власть раз принятого закона. После разгрома декабристов в России не осталось до поры до времени ни одной революционной силы, кроме стихийного движения крепостных крестьян. Мужицкого же мятежа Пушкин боялся»³¹⁵.

Тут В. Я. Кирпотин незаметно для себя доходит до геркулесовых столпов абсурда. Оказывается, Пушкин пошел на сделку с царем, чтобы предотвратить бунты неграмотных крестьян.

Впрочем, у исследователя нашлось еще одно, достаточно элегантное с виду соображение для оправдания пушкинского ренегатства. По мнению Кирпотина, «с прежними идеалами своей молодости и додекабрьскими настроениями» Пушкин «вовсе не рвал», более того, поэту «казалось, что он сумеет воздействовать на императора в либеральном направлении»³¹⁶.